— Сегодня нас интересует другое, Яша.
Любимов повел холодным взглядом в его сторону и, приятно улыбаясь, развел руками:
— Понимаю нетерпение некоторых товарищей, но хочу напомнить, что во всяком деле важно увидеть и почувствовать перспективу... хотя бы для того, чтобы лучше оценить положение сегодня.
— Правильно! — крикнула Катя Смолкина.
— Правильно-то правильно, — подал реплику член партбюро Коршунов, первый стахановец цеха и знатный человек завода, — только бы, Георгий Семенович, за этой вашей перспективой сегодняшних задач не просмотреть.
— Вот-вот! — поддержал Диденко. Такая у него была привычка — выступал редко, а с места громко подавал реплики, задавал вопросы, на которые нелегко ответить. — Или сегодня задач нету?
— А к ним я как раз и подошел, — успокоил его Любимов и действительно подробно разобрал сегодняшнее положение цеха и даже, вопреки обыкновению, четко определил вопрос, который следует решить: может ли цех до генеральной реконструкции значительно ускорить выпуск турбин?
— Отвечаю со всей прямотой — может, — сказал он, вызвав всеобщее одобрение.
И тогда он начал деловито перечислять, что для этого нужно и чего не хватает, и тут же уточнял: руководство цеха и партийное бюро должны выдвинуть следующие требования к дирекции... к инструментальному отделу... к заготовительным цехам... к отделу снабжения. .. к заводам-поставщикам...
Связно и убедительно излагая все нужды и требования цеха, Любимов чувствовал, как внимательно его слушают. Катя Смолкина энергично подтверждала каждое требование. Директор кое-что записывал в свой блокнот, и Диденко за спиною Любимова то и дело поскрипывал карандашом по бумаге, что-то бормоча себе под нос.
Любимов уловил заинтересованность Карцевой и вскользь отметил: хорошее лицо, умные глаза, — очевидно, цех приобрел толкового работника, и жаль, что Полозов поспешил с назначением, ее бы на участок послать.
Хотя он и старался не замечать Полозова и Воробьева, но все же видел: оба сидят с независимым и даже ироническим видом.
Любимов подавил раздражение, плавно закончил перечисление и скромно сказал:
— Вот все, что я считал нужным доложить.
В тишину ворвался удивленный возглас Кати Смолкиной:
— Уже все?
— Черед за вами, — усмехнулся Любимов, пряча в карман заметки.
Но тут Коршунов, пожимая плечами, довольно громко сказал:
— Доклад, видимо, обращен к дирекции, а не к нам?
Диденко подхватил, подмигивая Коршунову:
— С директора тянуть — оно проще!
— Как же не использовать присутствие директора, это сам бог велит, — отшутился Любимов. — Впрочем, товарищи, если я что упустил, спрашивайте — отвечу!
Полозов первым задал неприятный, слишком лобовой вопрос:
— Так ли я понял, что без удовлетворения всех этих претензий мы не в состоянии улучшить и ускорить работу цеха?
— Резонный вопрос! — внятно произнес за спиною Любимова Диденко.
Любимов счел бестактным поведение своего заместителя, но мирно ответил:
— Мне кажется, выводы мы сделаем сообща. Я обстоятельно доложил положение и возможности, слово за вами и другими товарищами.
— Как вы считаете, Георгий Семенович, — спросил Яков Воробьев, — что от чего зависит: стиль работы цеха от темпов или темпы от стиля?
Обдумывая ответ Воробьеву, Любимов аккуратно записывал вопросы, посыпавшиеся со всех сторон. Он предложил ответить в заключительном слове, но собрание запротестовало. Новый работник Карцева впервые заговорила, и притом весьма решительно:
— Я думаю, характер прений будет зависеть от ваших ответов.
Отвечая на ряд мелких, чисто производственных вопросов, Любимов оттягивал ответ Воробьеву, подыскивая наиболее убедительную и мягкую форму. Наконец эта форма нашлась:
— Что касается теоретического вопроса товарища Воробьева, то я хочу ответить на него практически: давайте вместе обдумаем, что нужно сделать, чтобы и темпы, и стиль соответствовали нашим задачам. Они неразрывно связаны и зависят как от умения администрации, так и от инициативы и энергии передовых стахановцев — таких, в частности, как Коршунов, Воробьев, Смолкина и Пакулин.
Николай покраснел: похвала начальника на таком авторитетном собрании польстила ему.
Воробьев, дернув плечом, пробормотал:
— Я для того и спрашивал.
Никто не хотел выступать первым. Клементьев укоризненно качал головой:
— Давайте начинайте, потом ведь не остановишь.
И вдруг поднялся Николай Пакулин:
— Мне можно?
Он смущенно одернул замасленный, слишком короткий пиджачок:
— Я скажу о своей бригаде. Тут неправильно говорилось, что темпы и стиль работы — одно и то же… то есть, что они связаны вместе... — Он запутался, сбился, но усилием воли преодолел смущение и продолжал: — Вернее, я хочу напомнить постановку вопроса у Воробьева. Это же для нас очень важно! Мы, молодежь, хотим дать темпы и нередко даем. Но все наши усилия упираются, как в стену, в разные неполадки, в неорганизованность. А это и есть стиль работы. От него мы зависим, он нас душит.
— А что именно вам мешает? — спросил Немиров.
— Да как же, товарищ директор! — воскликнул Николай. — Разве у нас соблюдается по-настоящему график? Сегодня заготовок хоть завались, а завтра не допросишься! Наши ребята многое придумывают, чтоб дело шло лучше. А пока придуманное реализуешь, не то что охота изобретать исчезнет, а, чего доброго, поседеешь!
— С оправками поседел? — с шутливой укоризной спросил Гаршин.
— Ящики вам на третий день сделали, — напомнил и Ефим Кузьмич, уже не как секретарь партбюро, а как мастер.
Николай сгоряча «перегнул», он сам это чувствовал. Но так же верно он чувствовал и другое: в цехе не было системы творческого, изобретательского соревнования, помощь была случайна, каждому более или менее серьезному предложению приходилось долго «пробивать» дорогу. Николай не умел все это с лету высказать, но не растерялся и ответил:
— Что ж поминать то, что сделано, важнее сосчитать, что под сукном лежит.
Тут поднялась Катя Смолкина и, как всегда, скороговоркой, даже не попросив слова, выплеснула единым духом все, что думала:
— Зря, зря, зря парню рот закрыли! Ящики сделать — это что! Ефим Кузьмич мог у себя, своими силами провернуть — вот и сделали. А ты, Виктор Палыч, — обратилась она к Гаршину, — оправками не хвались. Мы тебя очень уважаем, ты, говорят, от науки к нам на производство спустился, очень хорошо, ценим, а только мое предложение сколько времени маринуешь? Она сама себя перебила: — А главное не это. Я тебя слушала, Георгий Семеныч, рот раскрывши, до чего сладко. А потом, как раскусила — не пойму, убей, не пойму. С директора ты требуй, с других заводов требуй, отдел снабжения тряси, как грушу, так им и надо... Ну, а себя-то? Нас-то? Что ж, выходит, нам вынь да положь, тогда и мы сработаем? Прослушала я ваш список претензий, подробно все перечислено... а на что мне завтра народ поднимать, не слыхала! Разве так партийному активу докладывают? Прости меня, Георгий Семеныч, за грубые слова, но вытащил ты все свои претензии, чтобы показать: вот мы какие бедненькие, не наваливайтесь на нас, пожалейте! А про богатство наше, про силу нашу, про актив, здесь сидящий, забыл? Или думал: авось и они прибедняться начнут, чтобы лишних хлопот не было!
Смолкина села и попала прямо в солнечный луч, который дополз уже до середины комнаты и освещал разгоряченные лица. Катя прищурилась, широко улыбнулась и громко сказала:
— И солнышко ко мне — значит, истинная правда!
Все рассмеялись, как всегда охотно смеются на серьезных, затрагивающих за живое совещаниях. Но смех разом смолк, когда начал говорить Воробьев. Его речь, как обычно, была предельно сжата и точна. Немиров, с интересом ожидавший его выступления, записал в своем блокноте: «Стахановцев чествуют и хвалят, но не обеспечивают. Одиночные рекорды — вчерашний день. Сегодня стахановское движение стало массовым, а это требует нового стиля руководства». Последние слова Немиров подчеркнул и поставил рядом большой вопросительный знак.