— И не только в цехе, но и в дирекции, — закончил свою мысль Воробьев, глядя на директора. — Тогда не было бы таких печальных историй, как с предложением Саши Воловика!
Немиров хотел спросить, что за история, но Гаршин с места поправил:
— Не предложение, товарищ Воробьев, а пока только желание. Одного желания еще недостаточно!
По комнате пошел шепоток: «Кто такой? Как он сказал? Воловик?»
Многие пожимали плечами: не слыхали о таком! Воробьева сменил Полозов. Было заметно, что он волнуется, хотя говорил он связно и неторопливо. Полозов высказал то, чего не сумел высказать Николай Пакулин, и вдруг со страстью обрушился на Любимова и на дирекцию, снова упомянув многим незнакомое имя Воловика.
— Мысль Воловика настолько ценна и важна, что каждый думающий руководитель должен бы ухватиться за нее — ведь в случае удачи она нам примерно восемьсот рабочих часов сэкономит! Рвется к нам Воловик, настаивает, покой потерял — так эта идея его увлекла!.. Тут бы ухватиться за него и создать все условия! А у нас уже месяц волынят с переводом.
— Товарищ Полозов, — резко перебил Немиров, — я хочу вам напомнить, что вы — заместитель начальника, то есть немалый человек в цехе.
— Вот именно, Григорий Петрович! — весело подхватил Алексей, — Тем страшнее, что такой немалый человек, как я, не может добиться в заводоуправлении перевода слесаря Воловика в цех, с которым связано его творчество! Что же говорить о рядовых людях, таких, как сам Воловик!
— Он работает вечерами, бесплатно и вопреки заводоуправлению! — звучным голосом вставила Аня Карцева.
Все головы повернулись к ней: Карцева была новичком в цехе, многие видели ее сегодня впервые. И то, что вновь прибывшая знала Воловика и его историю, всех удивило и заинтересовало.
— В чем дело, наконец? — грозно спросил Немиров. — И почему я только сейчас слышу это имя и намеки на какую-то длительную историю, о которой мне никто не докладывал?
Полозов дал справку:
— Воловик — изобретатель, работающий над станком для снятия навалов. Он хочет перейти к нам в цех, а Евстигнеев не отпускает. Неделю назад, приняв руководство цехом, я подал вам рапорт, на который до сих пор не получил ответа.
— И зря подавали! — крикнул Любимов, теряя обычную сдержанность. — Инструментальный цех возражает, и возражает законно! Что еще выйдет у Воловика, неизвестно, а у них он ценный работник, лучший стахановец. Я бы тоже не отпустил своего человека за здорово живешь!
— Вот-вот, — неожиданно гневным шепотом сказал Ефим Кузьмич и поднялся с председательского места, тряся вытянутой к Любимову стариковской, морщинистой рукой. — Вы и Воловику так сказали! Так и сказали, как сейчас: «Неизвестно, выйдет ли... вилами по воде писано... Не могу я с цехами ссориться из-за каждой фантазии, не приставайте!» Нехорошо, Георгий Семёнович, нехорошо! Очень даже нехорошо!
Наступило тягостное молчание.
В тишину ворвался перезвон весенней капели.
Следя за игрою света в летящих за окнами каплях, Гаршин раздумывал: выступить или не выступить? Конечно, надо бы заступиться за Любимова — вон как его перекосило всего! И чего они вцепились в этого Воловика? Появится изобретатель — обязательно какие-нибудь неприятности начинаются! А ввязываться в эту распрю не стоит, вот уже и Кузьмича втянули в нее, и Диденко весь навострился...
И он сказал примирительно:
— Тут еще разобраться надо, Ефим Кузьмич. Дело не так просто.
— Разбирайтесь, да поскорее! — крикнула Смолкина.
Всем стало легче оттого, что пауза кончилась.
— С Воловиком теперь, надо думать, вопрос будет решен, — спокойно продолжал Полозов. — Но я привел этот пример, чтобы доказать основное: мы много говорим о темпах, подписываем обязательства, а когда доходит до конкретного дела, до механизации, мы не проявляем ни чуткости, ни рвения, ни просто здравого смысла. Требования и претензии, Георгий Семенович, все правильны, но здесь не стоило заслонять ими наших собственных прорех. За такой стеной где уж заботиться о досрочном выполнении плана, о социалистических обязательствах!
— Демагогия! — раздельно произнес Любимов, густо краснея. — Соцсоревнование поручено вам, адресуйте упреки себе, а не разводите демагогию!
Ефим Кузьмич стучал кулаком по столу, стараясь унять возникший шум.
Полозов поднял обе руки, призывая выслушать его:
— Я хочу напомнить Георгию Семеновичу, что социалистическое соревнование — не участок работы, а дух всей нашей жизни. И сейчас, когда завод стоит накануне принятия нового, труднейшего обязательства, скажем прямо: или мы провалимся, или мы подчиним ему всю жизнь цеха и завода. И завода! — повторил он в сторону директора.
— Вот именно, — громко подтвердил Котельников и, не прося слова, добавил: — Захотеть — мобилизоваться — все подчинить главной цели — и победить! Иначе провалимся, товарищи турбинщики!
Так начавшись, заседание продолжалось бурно. Даже красноречивый начальник планово-диспетчерского бюро Бабинков, известный своей склонностью всех мирить и все сглаживать, и тот заговорил с необычной резкостью:
— Обработка цилиндров — наше самое узкое место, но как раз тут мы часто зависим от таких «тузов», как Торжуев и Белянкин. Я спрашиваю начальника цеха: долго еще Торжуевы будут нам диктовать свою волю?
Во время этой речи Диденко перебросил Немирову записку: «А что, Григорий Петрович, справится ли Л. с новыми задачами? Боюсь, не хватит у него пороха!» Немиров сделал удивленное лицо и покачал головой: напрасно, мол, — в Любимове я не сомневаюсь! Записка глубоко уязвила его. Диденко все еще помнит Горелова... а Любимов, как назло, хитрит и страхуется. Тут нужно людей поднять, а он публично прячется за список претензий. И какую-то затяжную историю с изобретателем допустил, и два «туза» помыкают им как хотят...
— Что за вздор! — сердито прервал он Бабинкова. — Торжуев диктует вам свою волю? Да это же смешно, товарищи! Безрукость какая-то!
— Положение обострилось только теперь, — оправдывался Любимов. — Раньше они справлялись. И потом, вы знаете, на уникальных каруселях... не всякому доверишь.
— А вы не всякому, а хорошему. Будто уж на ваших «тузах» свет клином сошелся!
И тоном приказа:
— Завтра с утра позвоните ко мне. Придется снять с других цехов двух-трех карусельщиков. Турбинный нам сейчас всего важнее.
Под общее одобрение он добавил:
— Другие претензии цеха постараюсь выполнить. Но тут товарищи правильно говорили: в цехе есть большие резервы, и ваша основная задача — использовать их полностью.
Он начал перечислять все, что следовало сделать, о чем следовало задуматься коммунистам цеха. Несколько раз ему хотелось попутно отругать Любимова, но он сдерживался: нет, не доставит он Диденко такого удовольствия, вот еще! С глазу на глаз Любимов получит сполна, а здесь подрывать его авторитет не стоит... Зато пусть послушает, как следует ставить вопросы, пусть поучится, раз своего ума не хватило!
— Теперь ясно! — воскликнула Катя Смолкина, выслушав директора. — С этого бы начать, больше толку было бы!
Заготовленный заранее проект решения оказался слишком расплывчатым, Воробьев встал и решительным взмахом руки как бы отбросил его.
— Это не годится, — твердо сказал он. — Я предлагаю другое: срочно разработать план всех мероприятий, которые обеспечат досрочное изготовление турбин. Разработать совместно со стахановцами и рационализаторами. Обсудить, начиная с бригады, с участка, с партгруппы. Этот план и будет нашей программой действий.
— Хо-ро-шее предложение! — громко отметила Аня Карцева, и снова все посмотрели на нее, но теперь уже без удивления, а с дружеской симпатией, как на свою.
Диденко соскочил с подоконника и остановился у стола, положив руку на плечо Воробьева.
— Предложение действительно очень хорошее, если его провести со всей энергией и страстью большевиков, — сказал он. — Тут не писанина нужна, а творческое участие всех людей цеха. Подчеркиваю — творческое. И еще подчеркиваю — всех! Вот когда технические вопросы, организационные неполадки, скрытые резервы выйдут наружу и найдут быстрое, оперативное, боевое решение. Молодец, Воробьев!