Поставив точку, я отложил ручку и почти на автомате поплелся к кровати. Когда я переоделся в пижаму и пошел чистить зубы, в коридоре меня остановил Лев.
Он спросил:
– Ты написал сочинение?
– Да.
– Покажи.
Он говорил почти приказным тоном. У него всегда был такой тон, когда речь шла об уроках. Будто считает мня обманщиком, который ничего не делает и которого нужно постоянно контролировать.
Мы вернулись в комнату, и я отдал ему свою тетрадь.
Думаю, он не дочитал до конца. Он смотрел в нее буквально секунд двадцать. Потом резко закрыл и кинул на стол.
– Ты что, придурок? – Этот тон не был похож ни на какой другой, который я слышал от него раньше.
Он не кричал. И не было похоже, что ругался. Но говорил так, словно… ненавидит меня.
Никогда раньше они меня не обзывали. У меня противно ослабели руки и ноги, как бывает от понимания, что сейчас случится что-то очень плохое.
– Какого хрена ты об этом написал? – Он снова поднял мою тетрадь и посмотрел на аккуратно подписанную обложку. – Даже не в черновик!
– Я не знал, что писать, – пробормотал я. И чувствовал, как у меня дрожат губы.
– В смысле – ты не знал, что писать… Тебе сто раз объясняли, что писать!
Я стоял, прижавшись спиной к дверце шкафа, и смотрел на него мокрыми глазами. Мне казалось, что я смотрю на чужого человека.
– И если бы я не перепроверил, ты бы просто сдал это завтра?
Я молчал. Сердце бешено колотилось от страха.
Он снова бросил мою тетрадь на стол.
– Вырывай лист и переписывай, – вдруг очень спокойно сказал он. Но это было какое-то пугающее спокойствие.
Я медленно подошел к столу, открыл тетрадь.
– Тут с обратной стороны классная работа…
– Значит, ее тоже переписывай.
Сочинение не вместилось на одну страницу и заходило на второй лист.
– Мне тогда придется вырвать два листа, – сказал я.
– Да. И два с конца, потому что они все равно не будут держаться.
– Тогда тетрадь станет совсем тонкой! – возмутился я.
Лев приблизился ко мне. Светила только настольная лампа, и его тень нависала надо мной так, будто вот-вот поглотит. А еще я подумал, что он ударит меня.
– Тогда будешь переписывать всю тетрадь, – сказал он.
Когда он вышел, я наконец-то смог расплакаться. Рыдая, я яростно вырывал листы ненавистного сочинения, комкал их и бросал под стол. Я понял, что мне действительно придется переписывать всю тетрадь – хотя бы потому, что от моих резких движений скрепляющие ее скобы совсем расшатались.
Когда я, заплаканный, сел переписывать все с самого начала, в комнату зашел Слава. Я сидел спиной к двери, поэтому, когда она со скрипом открылась, сначала вздрогнул от страха – подумал, что это Лев вернулся. Но я различаю их по шагам.
– Уходи! – буркнул я ему через плечо, не оборачиваясь.
Славу я не боялся.
– Я хочу прочитать твое сочинение, – сказал он.
– Я его выкинул!
– Куда?
– Никуда!
Он прошел к столу и присел возле моего стула – начал доставать скомканные листы. Затем принялся разворачивать их в поисках сочинения. В какой-то миг он затих и перестал шуршать – видимо, нашел.
Мне было все равно, что он скажет. Даже если тоже начнет ругаться – плевать.
– Это очень хорошо, – наконец сказал он.
– Нет. Это плохо!
– Это нельзя никому показывать, но это хорошо.
– Выкинь его!
– Не буду. Я его сохраню.
– Зачем?
– Буду перечитывать, когда стану старым. Сидя в кресле-качалке у камина.
– Надеюсь, что без него, – съязвил я.
Слава ничего не ответил. Он поцеловал меня в макушку и вышел из комнаты вместе с моим сочинением.
А меня охватило злое, яростное вдохновение. Я был счастлив написать новое сочинение. Злорадно я рассказывал, что у меня только один папа, что его зовут Слава и что люблю я только его.
Перед тем как лечь спать, я специально оставил тетрадь открытой. Пускай зайдет утром и прочитает.
Дракулито-вампиреныш
После того случая с сочинением я решил, что больше никогда не буду первым разговаривать со Львом. Если сам что-нибудь спросит – я отвечу, но первым ни за что не заговорю. Вообще. До самой смерти. Я твердо решил. И никогда больше не буду называть его папой.
Сейчас это кажется забавным детским возмездием, но хватило меня надолго. Я в самом деле перестал к нему обращаться, а в диалоге со Славой, если речь заходила о Льве, вместо «папа» говорил «он». Даже если из контекста было не ясно, кого я имею в виду, я бы скорее умер, чем пояснил, что говорю про папу.