Лев каждый день выглядел так, будто собирался в театр. Он носил только белоснежные рубашки: повседневно – с галстуком, а с бабочкой – по торжественным случаям. Театр считался как раз таким. А еще костюм: черный или темно-серый, и «никаких полосочек, клеточек и узоров». Я считал, что внешний вид Льва очень подходит к его имени. Не хватало только трости, бороды и профессии писателя.
Впрочем, и его истинная профессия как нельзя более серьезна. Лев – врач-реаниматолог.
Тогда я часто слышал, как они переругивались за закрытой дверью (взрослые, не переоценивайте закрытые двери!).
– Ты вообще не стараешься найти с ним общий язык, – говорил Слава раздраженным шепотом.
– Ну извини, я простой человек, до искусства не дорос, – так же раздраженно шептал в ответ Лев.
– При чем здесь искусство? Поговори с ним о том, в чем сам разбираешься.
– О чем? Обсудить с ним сердечно-легочную реанимацию?
– Да что угодно, только прекрати это молчание.
Сердечно-легочную реанимацию Лев со мной не обсудил ни в тот день, ни на следующий. Я и не хотел с ним ничего обсуждать, но Слава переживал – это было видно даже мне.
Я спросил его, когда Лев был на работе и мы обедали только вдвоем:
– Почему ты хочешь, чтобы я дружил с твоим другом?
Слава растерялся. Ответ прозвучал не очень уверенно:
– Мы живем втроем, в одной квартире, было бы неплохо, чтобы мы все общались.
– Это что, навсегда?
Я был очень разочарован. Признаться, я надеялся, что ситуация временная, ведь раньше никакого Льва в квартире не было.
– Да, это навсегда.
– Почему? У него что, нет своего дома?
– Здесь его дом.
– Здесь твой…
– Здесь его дом, – жестко перебил меня Слава.
Я не ожидал от него такого стального тона и почему-то захотел заплакать. Даже глаза намокли, но Славу это не впечатлило. Он продолжил гнуть свое:
– Здесь наш дом. Мой, твой, его. Наш.
Я не знал, что сказать. Боялся, что, если что-то отвечу, этот стальной тон вернется.
Загоняя слезы поглубже, я все-таки проговорил:
– Раньше здесь жил только ты…
– Нет, он и раньше жил со мной.
– Неправда, – с обидой выговорил я. – Когда я тут бывал, его не было. Никогда не было.
Слава перестал есть, отложил вилку. Помолчал какое-то время, потом сказал ровно, спокойнее, чем раньше:
– Я не хотел добавлять тебе стресса, ясно? Ты и так был вырван из привычной жизни, к тому же переживал из-за мамы.
– Я не переживал.
– Переживал, Мики, даже если тебе кажется, что это не так.
На самом деле я не знал, переживал или нет. Мне было тяжело давать определения своим чувствам. И просто из нежелания оставлять за ним последнее слово я повторил:
– Я не переживал…
Слава тяжело вздохнул. До конца обеда мы ели молча.
Нельзя сказать, что Лев мне категорически не нравился. Сейчас я определил бы это как чувство стесненности и неуюта из-за необходимости жить рядом с чужим человеком. Думаю, оно знакомо всем, кому приходилось делить одну жилплощадь с посторонними людьми или дальними родственниками.
К тому же у нас не было совершенно никаких точек соприкосновения. Разве что мы оба любили читать книги. Но я читал «Чиполлино», а он – Булгакова.
Именно Лев придумал то, что я ненавидел больше всего, – режим. Я должен был просыпаться, есть и спать в одно и то же время. Особенно мне не нравилось ложиться в десять вечера, но Слава говорил: «Это еще по-божески». Когда мы жили с ним вдвоем, то смотрели «Симпсонов» и «Южный Парк» до рассвета и никаких режимов не существовало. Но с тех пор, как мы зажили вот так, все поменялось и стало серьезнее. Больше не было никаких мультиков с матом, бессонных ночей и «Несквика» на ужин.
Я подумывал, что еще не поздно изменить свое решение и переехать к бабушке. Только вряд ли она ест «Несквик» и смотрит «Симпсонов», так что смысла в этом было немного.
Пару раз Лев читал мне книги на ночь и делал это абсолютно бездарно. Засыпал я исключительно от скуки, причем не только я, но и Слава – в соседней комнате. Наутро он говорил Льву:
– Не понимаю, как можно читать «Буратино» так, чтобы он звучал будто учебник по квантовой физике…
Лев раздражался:
– Я тебе сразу сказал, что у меня не получится.
Интуитивно я тогда почувствовал, что «не получится» касалось не только чтения сказок на ночь.
Со Славой все было проще: он рассказывал мне про художников, музыкантов и писателей, учил рисовать, ставил пластинки, и все это мне нравилось.
В один из таких дней, когда мы лежали на полу возле патефона, я даже спросил у него, как у всех этих людей получается делать такие шедевры.
– Они талантливы, – объяснял Слава.