Старая яранга в конце косы была набита людьми. Алекса пригласили, потому что он свой. Здесь, в этой старой яранге, которую Алекс принимал сначала за склад, семейства Мэчинкы и Джексона Кляуля отметят Праздник кита. Этот праздник — один из нескольких в цикле чукотских праздников благодарения и должен продолжаться пять дней, если отмечать по старому обряду, как положено. Но сейчас пять дней никто не даст, люди это понимают — работать надо, время горячее, тут бы хоть один день погулять. Не для виду, а чтоб не хуже, чем у других.
Женщины внесли шкуру, на которой Алекс успел заметить кусочки китовой кожи, мяса, отщепы китового уса, обрезки с хвоста и плавников кита.
Алекс сразу понял нехитрую символику.
— О, о! — зашептали в яранге. — Ремкылин етги! Ремкылин етги![4]
Все собравшиеся обошли вокруг «гостя», затем шкуру подняли и положили на полог. Там, в главном углу висела связка охранителей — тайныквыт, древних амулетов. Туда же подвесили и маленькое игрушечное весло, оно было разрисовано черным. Краска на нем была еще свежей, ее приготовили из жидкости глаз кита и золы жертвенного очага.
Люди снова завздыхали — «гость пришел! гость пришел!» — и закрыли вход в ярангу.
Алекс спокойно всматривался в знакомые торжественные лица. Ему было радостно разделять чужой праздник, он не знал только, чем заслужил это доверие, и волновался.
Но волновались все, и Алекс не догадывался, что ему передалось общее настроение, сейчас все под властью одной идеи, дух кита витает над ними, дух удачи, и хриплый Мэчинкы запел, ему вторили остальные, но песня женщин была отдельной, или это только показалось Алексу — он не помнит…
Если б Алекс смог перевести это монотонное, как ему показалось, пение, если б он хотя бы смог разобрать слова, он удивился бы простой, незатейливой мудрости ритуальной песни, ее удивительному содержанию.
Ему уже и так передалось настроение — от темноты, легкого дымка костра, глухих ударов бубна, торжественно-радостного пения морозило кожу, он волновался. И там, где в углу были связки амулетов, он явственно увидел лицо Старого Старика, тот улыбался, был рад участию Алекса в Празднике кита, подбадривал Алекса, и он лег на шкуру, потому что дым от костра застилал глаза, и было радисту непривычно, а Мэчинкы бил в бубен, пел, в такт песни фигуры раскачивались — это был танец.
Потом вход в ярангу открыли и с песней же вынесли шкуру и те кусочки от кита, что на ней были, к морю и бросили в море вместе с пеплом костра и остатками того, что не сгорело. Алекс не заметил, что там было…
Если бы радист мог перевести, он узнал бы, что в песне у кита просили прощения за то, что его убили, и просили не обижаться, ведь убили не ради баловства, а ради еды, ради жизни, значит, это он сам пришел в гости, и спасибо, что пришел, вот сейчас мы отпускаем тебя в море, иди, но возвращайся, не уходи от наших берегов, обязательно приходи в следующий раз.
Костер горел снова, и тут принялись все дружно за обильную трапезу. Алекс не отказывался ни от чего, он ел все, что предлагали, и молчал, старался запомнить все, что видел.
Глава девятая
Алекс возвращался по берегу океана и думал о Старом Старике и о том, что ему, Алексу, в общем-то, здорово повезло: где бы он еще смог узнать праздник благодарения, и познакомиться со Старым Стариком, и приобщиться к тому, чему он еще не знал названия?
Алекс вспомнил свою северную жизнь. По ней выходило, не задержись он тогда на Новосибирских островах (не было подмены), ему удалось бы разок побывать на юге, а не мчаться на полуостров, а теперь вот быть без материка уже пять лет, пустяк, в сущности, но, как всякий молодой северянин, он мыслит свою работу на севере от отпуска до отпуска и готовится к отпуску в течение двух с половиной лет, потому что ничего, кроме хорошего, от юга и от обилия свободного времени не ждет. Этому призрачному «хорошему» он еще тоже не знал названия и пока всего-навсего видел себя в мокром плаще за мраморной стойкой бара.
«А разве мне сейчас плохо? — думал он. — Что-то оставлено здесь, ведь не зря же я чувствую Старого Старика и слышу его слова? Ничего не бывает просто так, ничего не бывает зря», — думал Алекс.
На берегу совсем не было народа, но Алекс улавливал дух праздничности и в тихом голубом мерцании льдин, и в светлых сумерках угасающего дня, и в самой тишине поселка. Даже плеска воды не было слышно, или это ему просто казалось.
«Если бы всюду люди могли так отмечать свои небольшие праздники, так тихо и несуетливо жить, — думал Алекс, — как счастливы бы они были».