Отдаст она его Ноэ, а та детям — пусть играют, тунатагути игра называется.
В других домах, где были седовласые старухи, тоже заканчивали шить мяч для своих первых внуков, а если мячи уже были готовы с прошлой весны, то доставали их из кладовой — инлыгами. Раньше она была в правой стороне холодной части яранги, а теперь, в домах, инлыгами заменял тайник в коридоре, где в нерпичьем мешке хранилось то, на что всуе смотреть не разрешалось.
Праздник в доме Машкина ничем не отличался от обычных застолий.
Довольный, распаренный после чая, молча курил Нанук.
Суетилась, часто выбегая на кухню, Ноэ, приносила еду, а потом усаживалась поближе к Машкину, жалась к нему, насмешливо оглядывая подвыпивших гостей.
Священнодействовал Чернов со стаканами и бутылкой, он человек науки, он может точно разбавить спирт водой, не ошибется.
Томился бездельем Игнатьич. То выходил на кухню колоть лед, то помогал там: рубил мясо, строгал его, шуровал печь, таскал дрова и уголь. Печь гудела весело, знать, поднимался ветерок.
— Да не мельтеши ты, — урезонивал его Чернов, — садись уж.
Игнатьич присаживался к столу, выпивали еще по одной, и его опять тянуло что-нибудь делать.
Работу свою Игнатьич закончил. Все пятнадцать медвежат сидели в ящиках, по два в каждом. Но в трех ящиках было по одному зверю. Эти малыши отличались от своих собратьев — были вдвое крупней, весили почти по двадцать килограммов и злы были — не приведи господи. Намучился с ними Игнатьич. Кухлянка его вся изодрана. Хорошо что Ноэ и Имаклик, знатные мастерицы, зашили-заштопали все следы когтей и зубов зверенышей.
Работа закончена, теперь Игнатьич ждет самолета. Вот наладится погода за проливом, на материковой части — и прилетит борт. Медведи чувствуют себя хорошо, все едят, здоровы. Рычат и поскуливают, правда, но это поначалу всегда так в неволе. Что медведь без этих льдов, сопок, стылой воды океана, без этого солнца? Трудно им придется в других краях…
— Пойду котят своих проведаю, — вспомнил Игнатьич о медвежатах, — давно кормил, Нанук?
— Давно-о… утром… — сказал старик.
— Что с бортом? Присаживайся… — предложил Чернов молодому радисту полярной станции, который стоял на пороге и смущенно переминался с ноги на ногу, глядя на стол с бутылками.
— Извините… я помешал…
— Да нет, что ты… Какие новости?
— На Базовом аэродроме пурга. К нам сегодня самолетов не будет. Обещают завтра.
— Да садись ты!
Ему налили, он выпил. И как бы оправдываясь, сказал:
— Я вахту свою сдал…
— Закусывай, не стесняйся.
— А кто из вас Чернов? — спросил радист.
— Я.
— Ясно-понятно. Вам радио.
Чернов развернул сложенный вчетверо бланк радиограммы. Все смотрели, как он читал, и вдруг в доме стало тихо.
— Вот… — сказал радист. — А вы говорите, садись, мол… закусывай… Не хотел я… ясно-понятно…
— Ты-то здесь при чем? — опомнился Чернов.
— Да кому нравится такие телеграммы носить? Вахта была моя… вот…
— Что случилось, наконец?! — не выдержал Машкин.
Чернов протянул ему листок.
— Мда… — только и сказал Антоша.
Ноэ вопросительно смотрела на него.
— Двух его ребят — помощников сняли с самолета в Тикси, там же госпитализировали. Подозрение на дизентерию… — объяснил Машкин.
— Чего-нибудь не то съели… — предположила Ноэ.
— Возможно, увлеклись северными деликатесами… порчеными… налетели сдуру… кто знает?
— Это недели две, а то и месяц, — задумчиво проговорил Чернов. — В общем, сюда они не прилетят.
— Но ящик с оборудованием они выслали. Он уже на Базовом, — напомнил радист содержание телеграммы.
— Что ящик? Что ящик? — вскипел Чернов. — Работать кто будет? Я их этим бортом ждал! Самое время начинается!
Радист виновато понурил голову.
Машкин всем разлил.
— А-а! — отмахнулся Чернов. — Не хочется!
Он заходил по комнате, потом сел и закурил.
— Не паникуй, — сказал Машкин. — Давай думать. Двух человек не найдем, что ли? Моя партия придет только в конце апреля, тогда мы начинаем. Вот до этого я в твоем распоряжении. Берешь?
Чернов молчал.
— А ты, Нанук? — спросил Машкин. — Будешь в берлоге работать?
— Не-е, — засмеялся Нанук. — Боюсь. Скусает она, скусает, ну ее к богу! Скусает…
— Скушает? — засмеялся Машкин. — Да какая медведица тебя скушает! Что ты мудришь?