Мы мигом снарядили нарту, и собаки весело помчали навстречу вертолету.
У машины суетились люди. На снег выгружали ящики, длинные колья, брезент, толь, мешки с углем.
— Геологи, наверное, — объяснял я Николаю, — прилетел отряд на весновку. А снег стает — вся партия соберется. Вот и соседи есть у тебя, не скучно будет…
Николай с интересом рассматривал новых людей.
Что-то уловил я знакомое в движениях маленького круглого бородача. Он помогал геологам, летная куртка была ему мала — это чувствовалось, он упарился, снял шапку и… и засветилась величественная лысина, лучшая лысина северо-востока, гордость арктической авиации! Конечно же, это был Эдик, известный чукотский ас, полгода назад проводил я его на материк насовсем. Вот так встреча!
— Ну, здравствуй! Ты же на юге! Или это не ты?
— Не верь глазам своим! — Мы обнялись. — Юг не для белого человека!
— А борода для конспирации?
— Чтоб начальство не узнало…
— Начальству известно все.
— Это уж точно, — вздохнул он. — Летишь со мной?
— Если без кинозвезд…
Он засмеялся:
— Ни-ни, упаси боже!
— Тогда лечу… Едем домой, Николай, собираться…
Мы развернули упряжку и поехали к избушке.
Вертолет свой Эдик пригнал сам с материка и долго летал на нем исправно. Но вот однажды у мыса Сердце-Камень машина поднялась в небо и круто у самого берега упала в море. Дело было на мелководье, люди спаслись. А после специальная комиссия доискивалась причин аварии. Причины были найдены. Но Эдик придерживался своей версии. В этот день с утра он решил сделать вертолет поуютней. Вырвал из журнала цветной портрет киноактрисы и прикрепил над иллюминатором. И в этот же день упал.
— Все из-за нее, шерше ля фам, вот в чем дело.
— А кто хоть был на портрете?
— Пола Ракса… из Польши… на нашу голову.
— Роковая тетка!
— И не говори! Вот не повесь я ее тогда в машине — все было бы о’кейчик.
Из-за этой истории летает Эдик теперь вторым нилотом и никогда не берет на борт иллюстрированные журналы. Кто знает, может быть, он и прав.
…Я простился с Теюнэ и Наташей коротко, будто уезжал ненадолго. Николай ждал с упряжкой, Теюнэ вынесла рюкзак и карабин, Наташа посидела немного на нарте (хитрунья, я ведь знаю для чего — это хорошая примета), Теюнэ взяла мой нож и слегка постругала им остол, совсем немного, — это тоже хорошая примета, упряжка тронулась, Наташа и Теюнэ долго махали вслед.
Я попросил Эдика пройти низко над берегом. Было хорошо видно бегущую по распадку упряжку и две фигурки у дома на снегу.
Вертолет сделал круг над льдами и взял курс на юг, к синим отрогам.
— Там хорошая погода, — показал рукой на красную полоску Эдик. Я кивнул. Говорить не хотелось. Не из-за шума винтов — просто я еще был там, на земле, в избушке.
— Там хорошая погода, — еще раз сказал Эдик.
«Конечно, — подумал я, — там у меня будет болеть сердце».
И сколько бы я потом ни летал и куда бы ни ездил, если вдруг становилось невмоготу, я бросал все и как оголтелый мчался туда, где чаще пурги, где мне легче и спокойней и все суетное настоящее кажется никчемным по сравнению с величием снегов, льдов океана, умением Теюнэ заваривать чай и немногословностью Николая.
Решение приходит сразу. Неожиданно, как звон в ушах. Но это только кажется, что неожиданно. На самом деле все происходит потому, что уже вторую неделю в столе лежит письмо от Николая: «…Скоро лето кончится, а утки все летят. Что же ты обещал, а не едешь?..»
Мишаня
Пятьдесят раз видела Большое Солнце корявая старуха Ильмытваль. Руки ее уже не могут держать иглу, но ножом она орудует исправно, глаза слезятся, а слух по-прежнему чуток, как у молодой волчицы.
Ильмытваль сдирает шкуру с убитого пса Илекеу. Илекеу — Белая Шейка — был стар, ленив и совсем бесполезен в большом хозяйстве Нанывгака. Его шкура пойдет на воротник летней кухлянки и оторочку малахая. Красивым был Илекеу. Баловал его Нанывгак. Кормил хорошо и бил нещадно, пока не убедился, что толку от него в упряжке не будет.
Все-таки Нанывгаку было жаль Илекеу, и он решил, что убьет пса жена. Все равно старухе делать нечего. Он отдал ей свой нож — длинное тонкое лезвие с рукояткой из моржовой кости, а сам ушел в соседнюю ярангу пить чай.
Когда он вернулся, шкура лежала на земле, натянутая на колышки.
Она полежит несколько дней, высохнет, потом Ильмытваль снимет мездру, обработает шкуру оленьими катышками и корой ползучего ивняка, снова натянет и высушит, и можно будет шить Нанывгаку обновку. Ильмытваль поспеет вовремя: в город сдавать колхозную пушнину Нанывгак поедет только через неделю.