На берегу Большого Анюя — Пятистенное, странное село. На сопке, по, крытой фиолетовыми пятнами иван-чая, три ряда домов. Дома стоят ровно, в три линеечки, домов тридцать. В них никто не живет. Только в крайнем юкагир Егор с женой и детьми, да в центре ламут Филиппыч с женой чукчанкой, и в самом верхнем — мы, ихтиологический отряд, трое горожан, на лето и осень избирающие тундру или тайгу. Да совсем недавно три русских парня сколотили рыбацкое звено, починили спасти, подписали договор с совхозом и поселились в самом нижнем доме, у воды…
Упряжка собак у Егора, упряжка у Филиппыча, упряжка набрана у ребят: хотят и на зиму остаться, думают зимовье рубить, и щенков достаточно, еще не обученных, всего собак сорок наберется.
Нам упряжка ни к чему, мы с первым снегом свернем экспедицию и уплывем на север, а там, у океана, ждет самолет. А раз собак своих нет, то все чужие — наши, привечаем их, знакомимся, они тоже к нам привыкают, стараемся мы с ними подружиться…
Однажды мне стало не по себе, на второй день приезда: спускаюсь к воде, а за мной неторопливо движется свора в пятнадцать хвостов, и никого из них не знаю, как по имени да отчеству…
Ночью над сопкой висит солнце. Тишина. Пахнет росой. И над рекой трава, странные метелки все лето рыжей травы. Никто ей не знает названия, и мы в наших ученых книгах-определителях так и не нашли ей имени. Но пахнет она только ночью, при росе. Пахнет сеном. Материковским сеном. Кажется, вот-вот замычит корова. Вот-вот коровы появятся из-за сопки. Медленные, тяжелые. Пахнет детством.
Но в солнечной, светлой полярной тишине, когда будто и вода в реке течет медленней; физически ощущаешь, как на сотни верст окрест ни жилья, ни человека. И лишь первозданность природы. И ты, и река, и трава, и спящие собаки — все едины.
Опускаешь в воду руки, перебираешь гальку на дне, моешь лицо, возвращаешься домой по узкой тянущейся в гору тропинке, несешь в руке мокрый красивый камень халцедон…
Повторяя сбоку все изгибы тропинки, тянется в гору молодой овес. Полоска овса не шире тропинки. Откуда он здесь, за Полярным кругом? Как попал?
Мы долго угадывали его странную судьбу. И я вижу караван геологических лошадей. Вот они поднимаются в гору, и вьючники их тяжелы, копыта скользят на береговой глине, лошади чуть-чуть оседают на задние ноги. Они идут к перевалу, за сопку, а из порванного вьюка последней лошади тоненькой струйкой сыплется овес… Теперь проросший овес показывает путь, которым шли неизвестные нам ребята.
У них свой путь. И у нас…
Из фиолетовых зарослей иван-чая выскакивает фиолетовая молния. Странный зверь странной окраски. Я бегу за ним. Но фиолетовый зверь стремительно уходит. Он ныряет в овес, прыгает через тропинку и пропадает.
Днем рассказываю Егору:
— Я видел утром дикую собаку. Не нашу. Синяя-синяя, даже фиолетовая. Черно-фиолетовая.
Смеется:
— Это наша…
— А где же она раньше была?
— Это Глазик. Он домой приходит редко. Даже голодный не придет домой. Любит свободу.
— Глазик?
— Ну да, так его зовут. У него глаза разные. Вечером придет. Раз крутится здесь, вечером придет.
…Вечером я пью у Егора чай, и он показывает в окно. Из густой травы, озираясь, выходит длинный тощий пес. Все его ребра можно сосчитать визуально, не прикасаясь. Собаки глядят на него спокойно.
Глазик стоит у крыльца, опустив голову, но подняв глаза. Из-за этого кажется, будто смотрит он исподлобья. Один глаз у него белый, второй — темно-коричневый. От выражения его лица становится страшно. Егор выходит на крыльцо и молча кидает ему рыбу. Глазик хватает рыбу и стремглав кидается в кусты.
— Теперь не скоро придет, — бурчит Егор.
Увидел я его через неделю. Глазик выходил из густой травы на промысел, воровски оглядываясь. Я жарил на улице рыбу и ушел в дом за солью. Глазик вышел на запах. Мне хотелось, чтобы пес не боялся меня, привык ко мне. Я вынес на крыльцо мясо.
— Глазик!
Он смотрел на меня настороженно, весь подобравшись для прыжка. Я протянул ему руку с мясом:
— Глазик!
Но этот жест испугал его. Он прыгнул в кусты и скрылся. Оставленное для него мясо съели другие собаки.
Меня удивляла его пугливость и недоверчивость.
— Он всего боится, Егор…
— Он ничего не боится. Он злой. Его звери боятся. Собаки не дерутся с ним.
— Он может не вернуться?
— Не знаю… он дикарь, любит, когда один.
— Бандит-одиночка? Индивидуалист?
— Охотник…
В тайге сейчас привольно. На косах собираются зайцы, в лесу — птичий молодняк, на сопках — много евражек и полевок… все это тяжелый хлеб Глазика. Но к нам на рыбалку он не приходил. Нас всегда сопровождала свора псов. На берегу они отъедались. Рыбы вдоволь. Но Глазик не приходил на берег. Он презирал попрошаек.