После его резкого четырехстонья опять наступает мертвая черная тишина. И тогда наконец из темноты -раздается голос. Великолепный голос и на чистейшем киевско-димиевском диалекте. Но боже мой, что он говорит:
– Стрелять хатишь?. Стреляй… Стреляй… Я с портретом Государа Mоего на груди стою, а ты стрелять хатишь?.. А генерала знаешь… Я министру самому на тебя жалобу подам… Стреляй, стреляй…
Я не стал дожидаться продолжений.
– Взвод, вперед!
Они облепили Нас, как пчелы матку.
– Господи, ваше благородие… Уж как мы боялись… Целый день говорят, что жиды придут – десять тысяч… Вот мы подумали: уже идут… А это вы… господи, вот же не познали…
– Чего же вы тут собрались все?
– А так, ваше благородие, порешили, что так же нельзя даться… Вот собрались все вместе, чтобы друг другу помощь подать… Один до одного жмется… Все равно не спим… боимся…
В задних рядах ясно слышу тот самый голос, который читал мне только что ектенью[3] с портретом моего Государа на груди». Через несколько времени он попадает в орбиту моей руки. Я схватываю его за шиворот.
– Это ты на меня хотел министру жаловаться?.
-Я…
– А где же портрет?...
– А вот…
Действительно, держит в руках портрет из календаря.
– Будешь жаловаться?.
– Да нет… Его я… так…
– То-то – так.
Кругом хохочут…
Я приказываю разойтись по домам, объясняю им, что все это вздор. Расходятся…
Приходит приказание от ротного командира: «Пришла смена, можно вести людей на отдых».
Идем по совершенно черным, но успокоившимся улицам. Единственный огонь в полицейском участке. Захожу на всякий случай.
-Вижу того полковника, который тогда меня подарил презрительным взглядом за то, что я не мог ему сообщить ничего о голосеевском лесе.
Я не удержался:
– Разрешите спросить, господин полковник. как в голосеевском лесу?
Он посмотрел на меня, понял и улыбнулся.
– Неприятель обнаружен не был…
-Вот дом для отдыха. Во дворе нас встречает еврейская семья, которая не знает, как забежать и что сделать, чтобы нам угодить. Это понятно: наше присутствие обеспечивает им безопасность.
– Гашпадин солдат, вот сюда, сюда пожалуйте.
Они ведут моего унтер-офицера куда-то, и я слышу его голос, который бурчит из темноты:
– Вчера был «москаль паршивый», а сегодня «гашпадин солдат»… Эх, вы!..
-Нам, офицерам, хозяева отвели свою спальню.
Устали мы сверхъестественно. Раздеваться нельзя, потому что бог знает что может случиться. Но надо же отдохнуть. Дразнят «великолепные постели» с красными атласными стегаными одеялами. Ротный говорит:
– Ну куда же мы тут ляжем?. Вот с этакими сапожищами на такое одеяло…
Но хозяйка возмущается:
– Что вы, ваше благородие. как же, вы устали! Ложитесь, отдыхайте себе на здоровьечко. Ведь это же в ваше полное распоряжение…
Мы ложимся и отдыхаем среди «еврейских шелков».
Так кончается для меня второй день «конституции»…
Третий день «конституции»
Уже давно мы так сидели вдвоем. Это было в один из послепогромных дней. Там же, на Димиевке, – в одном из домов, -я читал книгу, подобравшись ближе к печке. Изредка похлебывал чай. А он сидел в углу на неудобном стуле, сгорбившись – неподвижно. Он внимательно смотрел вниз в другой угол – напротив. Я думал, что он следит за мышью, которая там шуршала обоями. Это был старик еврей, седой, худой, с длинной бородой. Мы не обращали друг на друга никакого внимания и сидели так, может быть, часа два. Печка приятно трещала, в окно понемножку входили голубоватые сумерки.
Караул помещался внизу. А мне отвели помещение здесь – в комнате, которая служила и столовой и гостиной в этой еврейской семье. Старик этот был хозяин.
Наш батальон в это время охранял Димиевку и каждые сутки выставлял караул. Мы помещались в разных домах, где придется. В противоположность дням допогромным, каждый еврейский дом добивался, чтобы караул поставили у него. Принимали всегда в высшей степени радушно, но я старался держать «гаidе» [4]. В качестве войск мы обязаны были сохранять «нейтралитет» и, спасая евреев, держаться так, чтобы русское население не имело бы поводов выдумывать всякие гадости вроде: «Жиды купили офицеров».
Поэтому я читал, не заговаривая с хозяином. Он молчал, этот старик, и о чем-то думал. И вдруг неожиданно разразился.. .
– Ваше благородие… сколько их может быть?
– Кого?
– Этих сволочей, этих мальчишек паршивых…
– каких мальчишек?
– Таких, что бомбы бросают… Десять тысяч их есть?
Я посмотрел на Него с любопытством.
– Нет… конечно, нет…
– Ну, так что же!.. Так на что же министры смотрят… Отчего же их не вы вешать всех!
Он тряс перед собой своими худыми руками. Мне показалось, что он искренен, этот старик.
– А отчего вы сами, евреи, – старшие, не удержите их? Ведь вы же знаете, сколько ваших там?
Он вскочил от этих слов.
– Ваше благородие! И что же мы можем сделать?
Разве они хотят нас слушать? Ваше благородие! Вы знаете, это чистое несчастье. Приходят ко мне в дом… Кто?
-Мальчишки. говорят: «Давай»… И я мушу[5] дать… Они говорят – «самооборона». И мы даем на самооборона.
Так ви знаете, ваше благородие, что они сделали, эти сволочи, на Димиевке? Эта «самооборона»? Бомбы так бросать они могут. Это они таки умеют, да… А когда пришел погром до нас, так что эта самооборона? Штрелили эти паршивые мальчишки, штрелили и убегли… Они таки убегли, а мы так остались… Они стрелили, а нас бьют… Мальчишки паршивые! «Самооборона»!!! – Все-таки надо удерживать вашу молодежь. – Ваше благородие, как их можно удерживать!.. Я – старый еврей. Я себе хожу в синагогу. Я знаю свой закон… Я имею бога в сердце. А эти мальчишки! Он себе хватает бомбу, идет – убивает… На тебе – он тебе революцию делает… Ваше благородие… И вы поверьте мне, старому еврею: вы говорите – их нет десять тысяч.
Так что же, в чем дело?! Всех их, сволочей паршивых, всех их, как собак, перевешивать надо. И больше ничего, ваше благородие.
-С тех пор когда меня спрашивают: «Кого вы считаете наибольшим черносотенцем в России?» – я всегда вспоминаю этого еврея… И еще я иногда думаю: ах, если бы «мальчишки», еврейские и русские, вовремя послушались своих стариков – тех, по крайней мере, из них, кто имели или имеют «бога в сердце»!..
Предпоследние дни «конституции»
Было так тихо, как бывало в этом Таврическом дворце после бурного дня… Было тихо и полутемно. Самый воздух, казалось, отдыхал, стараясь забыть громкие волнующие слова, оглушительные рукоплескания, яркий нервирующий свет, – все, что тут было…
Я любил иногда по вечерам оставаться здесь совершенно один. Нервы успокаиваются… И так хорошо думается… Думается совсем по-иному… Можно посмотреть на себя со стороны… Так, как разглядывают из темноты освещенную комнату…
-Вот кресло… Удобное кожаное кресло.
Передо мною огромный зал… Длинный ряд массивных белых колонн… Нет, они сейчас не белые… Полуосвещенные, они сейчас загадочного цвета – оттенка неизвестности. О чем они думают… Они видели Екатерину, теперь созерцают «его величество, желтый блок»… что они еще увидят?..
-Сегодня я сказал речь… Ах, эти речи.
– Вы так свободно говорите… Вам, вероятно, это никакого труда не составляет.
Знали бы они, что это такое… Чего стоят эти полчаса, проведенные на «голгофе», на этой «высокой кафедре», как неизменно ее называют наши батюшки?.. Какое неумолимое напряжение мысли, воли, нервов…