Марина Москвина
Дни трепета
Благодарю за участие Сергея Седова
Я хочу выйти замуж за первого встречного. Но мой папа Йося сует нос в мои дела и не дает мне разгуляться.
— Имей в виду, — предупредил Йося, когда я стала взрослой девушкой, — если какой-нибудь болван без моего ведома и согласия лишит тебя чести, я добьюсь того, чтоб ему на Красной площади прилюдно отрубили голову.
Был у меня дружок Фарид. Мы с ним всюду ходили в обнимочку, целовались, транжирили деньги, ели булочки с маком, горчичные сушки, соевые батончики. Мы наслаждались с ним жизнью!
А Йося мне:
— Этот Фарид — он ублюдок. Я ему так и говорю: ты ублюдок.
— Ты что, Йося, конфронтируешь? — кричит из комнаты Фира — Йосина жена, моя мать.
— Нет, — спокойно отвечает Йося. — Просто я ему говорю: ты ублюдок. Его перекосит всего, а потом ничего, чай приходит пить.
Фарид и Йося напьются чаю и обзывают друг друга. Один говорит:
— Ты еврей!
Другой говорит:
— Ты татарин!
— Помни мои слова, — говорит Йося мне, — он хочет тебя из-за твоей жилплощади.
— Ты тоже, Иосиф, — кричит из комнаты Фира, — женился на мне из-за столичной прописки.
— Что дозволено Юпитеру, — высокомерно отвечает Йося, — не дозволено быку.
Однажды Фарид шел по лестнице, упал и сломал ногу в двух местах. Йося очень обрадовался.
— Как можно думать о женитьбе, — воскликнул он, — когда ты не стоишь на ногах?! Я дочу такому не отдам.
— Я люблю Милочку! — плакал Фарид.
— И я люблю, — говорил Йося. — Но у меня нет сил, я вдрызг больной человек, я на карачках хожу все время.
Йося врун. У нас такой скверик во дворе — туда привозят алкоголиков. И прямо из фургона по алюминиевой горке скатывают в подвал. А мы с Йосей с обвороженным видом стоим и смотрим. Я как увижу фургончик:
— Йося! Везут!
И мы бегом, бегом!
Это наша с Йосей единственная точка соприкосновения. Во всем остальном мы варимся в котле междоусобиц.
— Я все время спрашиваю себя, зачем я живу? — задумчиво произносит Йося.
— Ты живешь, — кричит Фира из комнаты, — чтобы никому не давать никакого покоя.
Стал за мной ухаживать молодой человек из приличной семьи по фамилии Рожакорчев. Мы с ним всю зиму ходили в Зоологический музей, там малолюдно, тепло, так что очень удобно целоваться. Сонмища чучел глядели на нас во все свои стеклянные глаза, мертвые синие и золотые и малиновые птицы пели нам свои песни. Мы целовались на лестнице в коридоре под скелетом мамонта. И там, под скелетом, он чуть не лишил меня невинности.
— Стоп! — сказала я Рожакорчеву в самый последний решительный момент. — Ты не возражаешь, если это случится с ведома и одобрения моего папы?
Йося принял его тепло. Подогрел чайник. А в качестве заварки налил всем рябиновый настой для укрепления десен.
— Этот запах рябин, — говорил Йося, — напоминает о быстротечности жизни. Что пьешь понуро? — хлопал он Рожакорчева по спине. — Распрямись! Распрями плечи! Жизнь недолгая, короткая, подойдешь к последней черте — подумаешь — что я жил не веселился? Главное, жить и радоваться жизни. Вон дерево!
— Какое дерево? — спрашивает Рожакорчев.
— Клен, например, или тополь. Солнышко — он радуется.
— А ива плакучая? — спрашивал Рожакорчев.
— Ива, — отвечал Йося, — для нашей среднерусской полосы не пример. Я почему знаю, мы снимали дачу в Немчиновке, и там на Милочку напали гуси! Она бежит по двору в красном платье, а гусь ее за уши щиплет. Вы представляете, какого она была роста, — воскликнул Йося, — что гусь ее за уши щипал?!
— Ого-го-го! — говорил Рожакорчев.
— Я ружье со стены хватаю, — продолжал Йося. — «Застрелю!» — кричу. — Хозяйка выбежала и гуся от Милочки отогнала.
— Га-га-га! — говорил Рожакорчев.
— А что вы думаете? — восклицал Йося. — Я ее до двенадцати лет носил на руках! Иначе она кричала и билась об асфальт. Однажды я говорю ей: «Милочка, Йося не мул!» А она в беличьей шубе в лужу бах! Лежит в луже. Тут несут покойника. Раньше прямо по улицам покойников носили. Милочка: «Кто это, Йося?» А я говорю: «Вот дядя валялся в луже, простудился, теперь он умер, и его сейчас в землю закопают». Она встала и больше уж никогда не падала. Так мне тогда посчастливилось.
Он сидел и блестящими глазами смотрел в окно. В этот миг он повелевал всем: управлял путями планет, вызывал смену дня и ночи, весны и лета, падеж скота, морские приливы и солнечное затмение, судьбы всех живых были в его руках.
Так же сидел он, я помню, когда к нам сквозь крышу дворник провалился. Грузный старый человек в телогрейке и валенках с галошами колол лед на крыше чугунным колом, вдруг — тррах-та-ра-рах! — лежит на полу у нас дома, ушибся, ударился, до смерти напугал Фиру.