Вчера с самолета колхозники опыляли поля от вредителей божьими коровками. А их ветром отнесло на пляж. Часть попала в море, но большинство на отдыхающих. Так эти божьи коровки набросились на нас, как на злодеев и вероотступников, они нас грызли, Милочка, рвали на части, чуть было живьем не съели со всеми потрохами.
Красив закат на фоне бархатного неба! У меня бархатный стул и прозрачная моча. У Фиры стул более оформленный, но менее регулярный. Доча! Твоя мать Фира сгорела дотла! На ней сейчас можно яичницу жарить. Я перегрелся, перекупался, и вечером меня стошнило. Будь умницей и не чини никаких беспутств. Целую, папа.»
Йося — это певчий ястреб Калахари — он охотится, поет на лету и несет голубые яйца.
— Почему ты не едешь на родину отцов? — спрашивает его иногда Фира.
— Потому что мне нравится, — отвечает Иосиф, — эта убогость российского пейзажа. Мне нравятся эти люди в черных пальто приталенных, в этих черных ботинках и черных шапках. И я не буду питаться папайями, потому что я их не люблю, я люблю картошку, капусту, я лучше буду жить здесь богато, чем там считать эти шекели, и я думаю, именно здесь, — отвечает он Фире, — при содействии моих близких я быстрее попаду в Царствие небесное.
А Фира:
— Если ты ставишь себе такую задачу, то я тебе это обеспечу.
А тут и правда, очень хорошо в этом смысле. Зимой, например, множество народу гибнет под льдинами. Идет человек по улице, думает свою тяжелую думу, а ему — бац! — льдиной по голове — и готово!
Некоторые сами стремятся покончить с тяжелою думой своею. Один отдыхающий в доме отдыха от несчастной любви взял с овощного стола и съел целую тарелку соленых помидоров. Его в критическом состоянии доставили в больницу, но как ни старались врачи, помидоры уже всосались в кровь, и вернуть его думы ему им не удалось.
Или иду я на почту платить за телефон, а около дома толпа зевак. Известно, что жители нашего микрорайона — самый легкомысленный народ в мире. Их, как говорится, хлебом не корми, дай только поглазеть на какое-нибудь происшествие. Шум, гвалт, переполох, скорая помощь… Оказывается, в соседнем подъезде на балконе четыре человека повесились. Всей семьей. Муж, жена и два сына.
К ним в квартиру проник милиционер, вышел на балкон, видит — все как положено: висельники в петлях, только у каждого есть еще запасная веревка, замаскированная. Они за эти веревки держатся, пьют вино, закусывают ежеминутно тепленькими пирожками и от души посмеиваются, как славно они всех одурачили.
Наш участковый милиционер Голощапов Александр Давыдович снял фуражку, положил ее на бортик балкона, вытер лысую голову носовым платком и принялся старательно вынимать их из петли, одного за другим, рассказывая во всех подробностях, что их за такие вещи ожидает в загробном мире. Они не сопротивлялись, ничего. На лицах у них были написаны небесная радость, счастье и веселье, когда их увозили, как будто они уже очутились в раю.
Их увезли в сумасшедший дом. А жители нашего дома на чахлой траве во дворе плясали под звуки волынок и свирели, делясь впечатлениями о том, как все-таки разные люди по-разному отводят свою душу.
— Целая семья сумасшедших! — со смесью ужаса и восхищения воскликнул стоявший рядом со мной узбек или калмык. — Не кто-то один, а все!!! И это неудивительно: шизофрения, — стал он охотно объяснять мне, — великолепно передается по наследству. Вот почему шизофреникам, — он уже весело шагал со мной рядом на почту, — не рекомендуется иметь детей. Но в данном случае — один шизофреник полюбил другого. И все. Им так хорошо друг с другом. Они очень увлекающиеся. Один предложил: «Давайте повесимся?» И все обрадовались. Четвертый, наверное, не соглашался. А ему сказали: «Ты что, дурак?» Или ему сказали: «Давай, вешайся с нами, а то мы тебя по-настоящему повесим». Он испугался и повесился. А то с ними шутки плохи.
И мы пошли с ним, страшно довольные таким чудным разговором. Мне он понравился, этот калмык, понравилось то, что он так и дышал незаурядностью. Все люди вокруг меня, я заметила, как-то некрепко держатся за жизнь. Он же совсем не производил впечатления человека, который ходит по краю пропасти.
— Вы случайно не калмык? — спросила я. — Или вы калмык?
— И то и другое, — ответил он.
У него было такое лицо — его невозможно забыть. Если смотреть на левую сторону его лица, то оно было строгое, суровое, пронзительное. Зато правый глаз глядел не на тебя, а куда-то вдаль, в вечность, от этого вся правая сторона смотрелась мягче и сносней.