— Любовь способна сделать глупым каждого, — философски ответил тот. Соратник посмотрел на него с опаской:
— Клянусь, меньше всего ожидал услышать что-нибудь подобное от тебя.
— Конечно, ведь до сих пор я не показал слабости и не терял равновесия.
— И как ты сохраняешь его? Все эти суды, приговоры, племена, скандалы в домах Элдойра — как ты остаешься таким спокойным? — Гиэль грустно покачал головой, — наверное, ты последний из знатных дворян, кого я знаю, кто был бы на это способен…
— У меня остался один герб, и тот без штандарта, Гиэль, — посмеиваясь, ответствовал Хмель, отнимая ладони от лица, — среди дворян мое имя упоминают, только когда вспоминают моих славных предков. И удивляются, узнав, что я жив. Я не замешан в интригах двора.
— Среди воинов тебя знают! — не сдавался Гиэль, — пусть Сахдат и не выносят тебя за твою твердость, воины-кочевники любят тебя.
Сказав это, Гиэль не кривил душой. В самом деле, кочевники уважали и любили Хмеля за его судейство, и особенно — за то, что Хмель не был с ними высокомерен. Ни в поведении, ни в глубине души. Неграмотные, безо всяких званий, штандартов и не имеющие представления о существовании аристократии в понимании Элдойра, кельхиты, руги, сабяне и все племена, населяющие границы, с неудовольствием относились к разделению общества на «благородных» и «простых». Тем более, если благородство не означало даже богатства и порой прилагалось к особам с самыми постыдными привычками и чертами.
— Видит небо, за тобой ни единого проступка… пожалуй, я бы не поверил, услышав о твоем существовании, если бы не знал лично, — утешал Гиэль его и дальше.
— И за этот проступок я мог лишиться всего, и верь мне, если я узнаю, что оскорбил этим ее — я поспешу отказаться от последнего, что имею.
— Ты всегда наказываешь себя строже, чем других. Смилуйся над собой, Гельвин…
Ему было уже поздно искать молодых невест, и никто не стал бы выдавать за него замуж дочерей, зная о бедности его семьи. Военная жизнь не делала скидок: грубели не только руки, и не только шрамы портили лица. Принадлежность к воинскому сословиию означала постоянные походы, бесконечный риск для жизни, и большинство воинов выбирали себе спутниц из воительниц или дочерей воинов. Хмель Гельвин знал слишком хорошо, что происходит с большинством воительниц после замужества — помимо тех, которые оставались вдовами по нескольку раз.
Но самой главной чертой всего военного сословия была бедность.
Хмель Гельвин за три дня смог понять то, что не осмеливался признать прежние годы. Он был безмолвно и безнадежно влюблен в Милу, дочь Ревиара Смелого и свою ученицу. И привела его к этой мысли ревность. Ядовитая, как укус змеи, ревность к тому неизвестному, кто осмелился просить у Ревиара разрешения свататься за Милу.
И кому в ответ Ревиар — а еще лучший друг! — с ходу дал свое согласие.
Дружины вновь объезжали занятые земли, и ни одна деревня, ни одно село не вышло возражать. Воинство встречали с радостью и приветствиями, что самим всадникам радости не приносило: постоянное напряжение делало их нервными и злыми, и злость нуждалась во враге. Все чаще время сводилось к потасовкам, разборкам и иной раз дракам — между собой.
«Парадокс, — отметил Хмель и вознамерился однажды записать свою мысль, — чем больше нас собирается, тем больше всем нужно руководство, и тем меньше мы стараемся соблюсти хотя бы половину собственных законов». В мирное время живущие на своих землях, все больше землевладельцев отправляли в войско сыновей, а то и уходили сами, оставляя на пороге плачущих женщин и детей. Мало кто из них интересовался уставом, предпочитая собственные представления о справедливости. Теперь два раза в день Гельвин обязан был вести «Толкования законов», чтобы напомнить устав главной силе королевства. Это занятие выводило его из себя с завидной регулярностью.
— Что неясно в изложении закона о примирении? — с отчаянной надеждой не услышать ни вопроса, закончил он, — славу Закону всего, с мудростью…
— Это я не понял, — прервал его голос откуда-то из группы рассевшихся по траве всадников, — приданое не брать, откуп не брать, а как мировой суд? Откупаться за вину требовать не вправе? А то у меня сосед один…
Хмель стиснул зубы. Законы добрососедства хуже всего принимались воинским сословием.
— Милосерднее будет не брать, — пояснил он, — близкий нам — ближайший, и не надо любить на расстоянии, ведь важнее любить вблизи.
— Погоди, дядя, — на редкость громогласно произнес молодой мужчина из сидевших под грушей, — то есть, если мой сосед держит скотный двор, поганых свиней, и каждое, эрухти, утро метит на свой агтуил собачий манер мой забор, я и к нему должен проявить, эрухти, милосердие?
Гельвин аккуратно сложил свитки. «Прямой наезд» — так он назвал бы эту ситуацию. Он откашлялся, расправляя рукава.
— Кстати, о сквернословии…
«Толкования Законов» с треском провалились во всех без исключения уроках. Из «Толкований» новое все же вынесли и всадники, и воеводы: ворожей для пущего устрашения врага можно вешать по деревьям вдоль дорог, бить законных супруг прилюдно запрещено, особенно в военное время, а в остальном — рядом всегда найдется проповедник. Хмель был именно им для воинов Элдойра, больше половины из которых читали с трудом, писали с ужасающими ошибками и представления не имели об укладе правильной и праведной жизни. Другая же половина прекрасно обходилась и без этих умений.
Однако в обхождении почти каждый представитель народа оставался самым приветливым, вежливым и мягким собеседником и другом, самым тонким ценителем яств и напитков, и даже воин, сняв кольчугу и отложив оружие, становился мягче.
— Дни войны, — вздохнул Фиорен, наблюдая, как двух его соратников колотят палками за драку, — вчерашний благородный сидит в одежде своего слуги, а продажные танцовщицы становятся женами почтенных отцов. А за убийство наказывают мягче, чем за пьянство!
— Все стало возможным, мой друг, дерзай, — отвечал ему Гельвин, улыбаясь, — ты думал открыть свое дело или обучиться ремеслу?
— Моя жена хорошо шьет, и я хочу открыть мастерскую. Невестка вот-вот родит, если уже не родила — можно приучить к делу и ее. Да и мне стоит чему-то выучиться.
— Ты намерен оставить воинское дело? — удивился Хмель. Фиорен нахмурился.
— Я был Наставником почти двадцать пять лет. Ты сам знаешь, это тяжкое бремя. Ты принадлежишь к какому-нибудь ордену?
— Нет.
— Я был в Обществе Итайи, и до последнего года мы получали жалование.
— И все же ты ушел.
Фиорен кивнул и пристально посмотрел в круг, куда уже вышли следующие провинившиеся, чтобы выслушать приговор.
— Я не доверяю никому, кто провозглашает себя «обществом», «партией» или «орденом», — осторожно высказался Гельвин, — для воина достаточно выполнять то, в чем он не сомневается, избегать порицательного и распространять знание.
— А ты в это веришь.
— Как можно наставлять в том, во что сам не веришь? — удивился Хмель. Фиорен опустил плечи.
— Гельвин! Да ты фанатик. Аммияр.
— Насмешил…
«Аммияр». Слово, которое в свой адрес Хмель Гельвин слышал нередко. Возможно, в прежние времена его значение еще не изменилось — «тот, кто стремится к победе любой ценой», однако теперь его употребляли, лишь чтобы подчеркнуть чей-то неукротимый нрав и беспрекословное подчинение законам веры.