— Нет, нет, не сейчас, — он дотронулся до ноги — ладонь была мокрой и красной, — демоны ночи, не сейчас!
Шорох внизу заставил его замереть в неподвижности. Прямо под деревом остановились трое в красных плащах. Хмель пошевелил немеющими пальцами, доставая стрелу и бесшумно целясь. Он успел отпустить тетиву и услышать ее едва уловимый мелодичный звон перед тем, как ощутить режущую боль одновременно в бедре и голени, и свалиться с ветки прямо на поверженного врага.
Отчего-то смерть оказалась иной, нежели представлял себе ее Наставник. Она благоухала едким запахом горелой плоти и копотью, запекшейся кровью и лошадиным потом. Сколько времени в беспамятстве провел Хмель на грани между двумя мирами, он определить не мог при всем желании. Силы покинули его, и он потерял сознание.
Очнувшись, Гельвин не сразу понял, где находится. Дышать было трудно. Душный, тяжелый и горячий воздух обжигал изнутри легкие и рот. Хмель попытался облизать пересохшие губы, и это ему удалось. Однако даже прикоснуться к лицу он не смог — руки были стянуты за спиной.
— Этот — мастер меча, — услышал он наречие оборотней, — бросай его вниз, подохнет скоро.
Дальше Наставник не расслышал ни слова: его подхватили и поволокли по узким коридорам — сапоги цеплялись за выбоины, а боль становилась невыносимой. Хмель Гельвин точно знал, что несколько дней без лечения — и он должен умереть от заражения крови.
— Эй, сюда! — нетерпеливо крикнул кто-то, лязгнула щеколда, хлопнула и заскрипела тяжелая дверь, блеснула лампа, и мужчина вновь окунулся в тяжелое беспамятство.
В следующие часы… или все-таки дни? — ему казалось даже, проходят недели и месяцы — он не мог сосредоточиться на происходящем, как бы ни пытался. Вспоминалась только постоянная, адская, нестерпимая боль, не дающая ни заснуть, ни бодрствовать. Сначала он терпел молча. Затем это стало невозможным, и иногда он слышал сквозь мутную пелену собственные стоны и не узнавал своего голоса. «Держат нас… держат нас в пещере? Здесь сыро, слышал, как кашляет… — слышал Хмель Гельвин речь над своим ухом, — мастер меча совсем плох…». Но его не трогали и не задевали эти слова. Хмель Гельвин стоял на грани между жизнью и смертью и не чувствовал ни страха, ни сожаления. Оставалась лишь боль.
Оборотни были грубым народом, жестоким и беспредельно суровым; но их кодекс чести никогда не позволял им пытать своих пленников без каких-либо на то оснований. А харрумы были жестоки больше, чем того требовали законы природы. Хмель мог лишь понимать, что его состояние одновременно и спасает его, и губит: всех, кто был здоров или хотя бы мог стоять на ногах, сделали заложниками или продали в рабство, иных отправили на пыточные дыбы, кого-то убили сразу. А его просто оставили гнить заживо в пещере.
Он терял сознание столько раз, что не мог оценить даже приблизительно время нахождения в темнице. Глаза с трудом разбирали очертания жителей пещер, но несколько раз ему удавалось понять, что он находится в одном из самых настоящим городом харрумов, если это поселение можно было назвать городом. Тюрьма для пленных и заложников находилась чуть выше остального селения, и солнечного света здесь, конечно, пленные не видели.
Все, что смог сделать Хмель — разглядеть свои ноги. Правая, по крайней мере, болела, а вот левая почти не ощущалась со ступни и до колена. Рана, нанесенная во время стычки, почернела, и от нее исходил неприятный запах, знакомый каждому воину, видевшему хоть раз настоящую смерть на войне.
Хмель сжал зубы, закрыл глаза и запрокинул голову, даже не ощутив удара затылком о камни. «Только не гангрена, — взмолился он, сжимаясь от ледяного ужаса, — о мой Господь, не дай мне умирать долго. Только не гангрена».
— Гельвин, — хрипло раздался голос откуда-то сверху, мужчина вскинул голову. Над ним завис бледный Фиорен, — друг, как ты себя чувствуешь?
— Хуже еще не было, — едва разлепив сухие губы, ответствовал Наставник, — остальных, похоже…
Договаривать не имело смысла. Оба знали правду.
— Нам просто не повезло, — тихо произнес Фиорен, — нам не повезло. Держись.
Хмель хотел было возмутиться, хотел переубедить соратника, но — вот удивительно, почему-то горячий лоб вдруг сжала черная лента дурноты. Его затошнило, и перед глазами замелькали мелкие вспышки.
«Это смерть» — думал Хмель Гельвин, чувствуя, как медленно-медленно горячая немая боль обвивает все тело. Страха не было, оставалась лишь досада. «Мила, — вдруг вспомнил мужчина, — Мила, Мила, Мила. Дурак я, Мила. Слепой и глупый». Если бы только она могла быть рядом, просто быть — даже не было бы больно, только бы знать, что она может дотронуться до него, а затем — встать и уйти туда, где боли не бывает никогда, а любовь не нужно прятать.
А потом была только тьма.
***
Несколько минут после того, как открыл глаза, Гельвин молча смотрел в потолок. Потолок был дощатый, за матицей на сквозняке качались пучки собранных трав, и плетеные из бересты обереги. В воздухе витал аромат чего-то вкусного — желудок немедленно отозвался ноющей болью — а в горле все еще ощущался, кроме сухости и пыли, вкус лекарства.
«Я все еще жив. И меня лечили. Я жив и не в плену, кажется».
— И что ты думаешь, нанялся я, значить, к Ярфриду. Получил, так-то, пять гривен.
— А служил?
— Почитай, два месяца. Неплохо, если не считать последних двух недель. Кормили хорошо. На обед мяса, с костью, с мозгом, жирного даже, бывало. Потом картошка. Два или три раза была рыба на обед. Вино старое.
— А хлеб хороший был?
— Погоди ты, я не дошел еще. Была еще пшеничная…
Чавкая, прямо над Хмелем — или, точнее, в стороне, (окружащие предметы и звуки постепенно возвращались в прежде обесцвеченный мир), — неспешно вели беседу два оборотня. Возможно, их было и больше — кто-то подметал пол в избе, и подкидывал дрова в печь. Хмель не спешил подавать признаки жизни.
«Нога. Не чувствую, — холодок снова прошел по телу, — отпилить не могли — я бы умер. Оставили?». Он медленно пошевелил пальцами левой руки, подождал, пока кровь вернется в них, неловко нашел двумя пальцами, слегка изогнувшись, левое колено.
Слезы брызнули из глаз от боли — и облегчения; нога была на месте и уже болела — под слоями чистых повязок и бинтов. Если кого-то и тошнило когда-то от радости, то это был именно подобный случай. Гельвин всхлипнул, глотая дымный воздух избы и выгибаясь на своем ложе — оказавшемся покрытым соломой и еще чем-то колючим.
— …А на ужин давали пива, а когда не давали пива — давали хлеба. Нашего давали хлеба, и два раза серого, с овсом.
— А ячменного?
— Раскатал губу! Еще была сельдь в бочках. Два раза. Это что?
— Это остроухий в себя пришел.
…Оборотень по имени Дремуша был уважаемым волком в своей стае. Дружина князя Ярфрида вся знала Дремушу как надежного и верного друга. Он всегда входил в захваченные деревни, веси и замки первым. И он всегда делился добычей.
— Эй, ну как, есть там живые, остались еще? — поинтересовался один из молодых воинов у Дремуши, который вошел в бывшую тюрьму харрумов, — может, кто из полукровок?
Дремуша почесал бороду, потом затылок. Сплюнул. Притопнул правой ногой и уже открыл рот, чтобы сказать «Чтоб их кошки съели, нету», как из-под ног его раздался тихий вздох.