— Война некоторым городам пошла на пользу, — Хмель вымученно улыбнулся, — например, Руднянск. Или все Железногорье, Велегож, например.
— Сам там бывал раз, — тут же похвалился волк, — когда станешь здоров, и когда война закончится — приезжай туда, посмотри. Ты ж там не был? Сколько тебе лет вообще?
Волк потянул носом, и прищурился. Наслышанный о долголетии остроухих, он не хотел ошибиться в подсчетах — ему нравилось представать перед собеседником хоть в чем-то превосходящим его. Однако Хмель и без того знал, сколько глубоко прозрение волчьего чутья.
— Шестьдесят восемь, — сообщил он, — но нет, нет, Дремуша, прошу тебя, не кланяйся!
Оборотень икнул. Возможно, от удивления.
— Но ты не стар, и не похоже, что в возрасте, — сообщил он после минутного раздумия, скрещивая ноги, — правду говорят — вы живете долго?
— Долго. Много дольше.
— Тогда где остальные твои ровесники? И где те, кто старше тебя?
— Они есть, но их… не слишком много.
Гельвин не желал произносить ни слова о войне, уносившей больше жизней, чем болезни, голод, несчастные случаи или колдовство. Но Дремуша понял это и без него. Он с видом превосходства откинулся назад, и — Хмель вздрогнул — почесал ухо лапой, которая затем на глазах преобразилась в обычную, не самую чистую, ступню.
— Если бы вы не убивали друг друга, вас было бы слишком много, — подумав, высказался оборотень, — Бог свидетель, мне было жалко тебя, когда мы нашли вас в захваченных пещерах, но сейчас мне жалко тебя еще больше, братец! Может быть, если много молиться, то однажды вы станете менее кровожадны друг к другу и сможете уважать вожака и право стаи; и перестанете тратить свой разум на новые способы убийства и разврата…
Гельвин не мог назвать дня, когда кто-то высказался бы так близко к его собственным мыслям; но если в его устах, как Хранителя, это прозвучало бы прямым оскорблением всех древних законов и устоев, то волк говорил, как думал и нисколько того не смущался.
И был прав.
— Пора нам, — обратился Дремуша к Гельвину с некоторым сожалением, — прости, коли что не так… вожак велел: отступаем. Мы на восток, а вы бегите… кто сможет — в Предгорье. Дня три, может, есть.
— Моя благодарность… — начал было Хмель, но оборотень замахал руками, затряс густой бородой:
— Ой, не говори! Не говори! Сочтемся на этом ли свете, либо на том. Помни добро Дремуши Куцого и молись за него. Не я продавал тебе жизнь, не мне и цену знать.
— Могу я попросить тебя еще об одном одолжении, брат? — спросил Хмель, — я напишу письмо; просто передай его кому-нибудь из моего народа, кому угодно, кто направляется в Элдойр. Любому воину.
Потратив около получаса и найдя лишь небольшой клочок бумаги, Гельвин все же написал письмо, поспешил приложить к нему печать воеводы — на нее он не мог смотреть без горькой усмешки — и отправить.
Волки покидали Приозерье; и отступление, хоть и было продуманным, оставалось отступлением. Оно значило потерю еще пятнадцати верст границы, и сжимавшееся кольцо вокруг Элдойра. Из отряда Гельвина выжило двенадцать воинов, примерно столько же было найдено дружинами Ярфрида в Беловодье. Немногочисленные воины, чудом уцелевшие в схватках, потянулись в Предгорье.
На пути назад к Элдойру их ждала, как и всегда, все та же война.
***
— Десятник Тейма приказывает, десятка! Слушай мою команду!
— Есть! — гаркнули хором девушки.
— От южной стены до Салебского тракта — копаем траншеи! Высота в полтора роста! Три кольца обороны! За мной бегом марш! Выполнять!
Хриплые вопли десятников доносились отовсюду по улицам Элдойра. Мила, увидев знаменитую Стену Кочевников, удивилась — еще несколько часов назад у южной стены царила атмосфера мирного быта земледельцев, и грустные волы волокли телеги с первыми тыквами с пашен. Сейчас же столбами вздымалась пыль, а от пашни не осталось и следа — несколько сотен воинов, то запевая песни, то бранясь, расширяли рвы, копали траншеи, устанавливали в окопах колья.
Взять в руки лопату было делом уже привычным — даже кровавые мозоли не болели, хотя ладони растрескались под перчатками, и покрылись въевшейся рыжей пылью. Над десятками расхаживали мастера, подбадривающие в меру своего понимания слишком медлительных, иной раз ударами и тычками.
По сравнению с другими обязанностями воительниц, эта Миле показалась едва ли не отдыхом.
«В конце концов, здесь нет вздувшихся трупов, нет угрозы быть подстреленными, и кормят два раза в день. А я, ко всему, могу рассчитывать на ужин в шатре отца». Большинство призванных воительниц, очевидно, придерживались такой же позиции и даже не открывали ртов. Возможно, дело осложнялось тем, что у большинства разговорными языками были слишком далекие друг от друга диалекты.
— Замужем, сестра? — спросила одна Милу, и девушка поперхнулась.
— А похоже?
— Заткнулись! Копаем!
— Есть, мастер Тейма. А ты? — тихо обратилась Мила к соседке, не прекращая работать лопатой.
— Вдова. Второй раз, — почти шепотом пробормотала незнакомка, — я из Ибера. Ты из Руги?
— Из Кельхи.
— Ого. Далековато. Сирота? Звание? Хотела славы? Избегаешь каторги?
На этот раз Тейма не была настроена миловать: удар пришелся уроженке Ибера по затылку.
— Заткнули свои пасти, сучонки! Шевелите задницами резче! А чтобы не болтать без дела, поём песни, агтуи яр! С душой, агтуи яр! С энтузиазмом, ульгер эрух!
«Ненавижу. Просто ненавижу. Никогда больше в жизни не смогу слышать ни одну из этих песен без рвотного позыва». Но, продолжая мерно взмахивать лопатой под окриками Теймы и соседних десятников — а их было много, очень много — Мила понимала смысл происходящего.
«Мы должны быть злые, очень злые. Злиться на своих нам осталось недолго — очень скоро начнется осада, и тогда единственный шанс устоять — это быть злее противника».
Их было много, призванных воинов, вокруг Элдойра и внутри. Молодые и очень молодые, малоопытные и совершенно неопытные — и все одинаково злые, изможденные и уставшие. От бесконечных криков, приказов и угроз они быстро впадали в специфическое состояние отупения и покорности командованию. Все, что у них было, это однообразная работа, которой не было видно конца. На эмоции, страх, надежды и планы не оставалось времени и сил.
Они не успевали ни познакомиться друг с другом, ни стать приятелями, а знакомые лица быстро сменялись незнакомыми. Единственное, что неизменно наличествовало — это бесконечные призывы на обязательные молитвы, построения, наказания и ругань. Ее было вполне достаточно, чтобы снизить нужду в переводчиках до минимума.
Порядки Школы, как и говорил Гельвин, мало что имели общего с тем, для чего, собственно, воины были нужны.
«Где же ты, Учитель? Что ты испытываешь сейчас? Каково тебе на этой войне? Почему об этом я не задумывалась раньше?».
— Десятка! Слушай мою команду!
Когда Мила вставала на ноги, ее шатало из стороны в сторону, бросало то вправо, то влево, как и ее подруг.
— Десятка! Вольно!
Этого девушка не ожидала.
— Что? — переспросила она, и Тейма заорала ей почти в ухо:
— Гуляй, твою душу! Десятка! Вольные сутки!
…Мила проснулась, уже когда отец сворачивал карту, и аккуратно размещал по ножнам все свои кинжалы. Переброска началась. Пыль, поднятая сотнями и тысячами пар сапог, вздымалась над городом в высокий столб; за пределами стен там, где проходила армия, дорога погружалась в грязь не ниже, чем на пол-локтя. В один день Элдойр начал готовиться к осаде, пока еще не слишком спешно; домовладельцы расчищали позабытые погреба и укрытия, водоносы заколачивали колодцы, оставляя в доступности лишь охраняемые родники, а прямо со стен города можно было увидеть его защитников — многие, многие тысячи их.