Он был. И его, наверное, не стало. Вместе с ним на днях обещало сгинуть целое королевство, но сейчас Ревиар с легкостью пожертвовал бы значительной частью королевства, чтобы только повернуть время вспять и никогда не возвращаться в Элдойр.
«Спешно будут суетиться хозяйки подворья, — думалось мужчине, — собирая тризну и вывешивая траурные знамена; занавешивая окна и входы. Много выпьют воины… Как это мало рядом с горем, которое останется после!».
И Мила. Ревиар вздрогнул. Он вовсе забыл о своей дочери в эти минуты.
***
Мила хранила самообладание не хуже полководца, даже когда, вернувшись к отцу, обнаружила дом в траурном облачении. Из соседнего двора — занятого под зерно, сено и иные запасы — доносилось пение.
— Луна над простором степи помнит всё, — дрожал нежный голосок юной кельхитки, — и мне говорят, ты этой луны не видишь…
Мила остановила за локоть одного из ревиарцев отца.
— Кто?
— Учитель Гельвин, сестра. Держись…
Мила сделала несколько шагов и опустилась у корней дерева, росшего во внутреннем дворе. С ветвей его уже начали опадать листья — близилась ранняя в этом году осень. Закрыв глаза, Мила прислушалась к своему оглушенному страшной новостью сердцу.
«Я бы не смогла дышать, если бы он умер. Так я говорила? И все же я дышу».
— Мила?
Девушка открыла глаза. Отец присел возле нее на сложенный плащ. Кельхитка за стеной продолжала томно надрываться:
— Ветер развеял твои поцелуи, следы твои поросли бурьяном и полынью…
— Его… его привезли? — спросила она, чувствуя, как онемели прикушенные губы.
— Его не нашли.
— Значит… — Мила боялась вдохнуть и боялась задохнуться. Ревиар покачал головой. Тени под его глазами стали жестче.
— Значит, собаки или лесные кабаны.
— Но в прошлый раз…
— Иди, — оборвал ее отец, глядя в землю, — отошли чего-нибудь его сестре и брату. И позаботься о хинте.
Хинтом — трауром, по мнению оборотней, остроухие просто болели; видимая и явная печаль не считалась постыдной или несвоевременной ни для кого. Со стен и окон снимались занавеси и гобелены, на стол не подавали ничего, кроме закусок, а замазанные пеплом ворота и калитка предупреждали случайных гостей о поводе соболезновать.
Девушки облачались в скромные серые платья и красные или серые вуали — тут дело зависело от традиций. Как-то при Оракуле один из его воинов высказался, что в трауре не дозволяется мыться. Оракул потребовал источник. Узнав, что подобных мнений придерживается чья-то чрезвычайно благочестивая супруга, владыка вознегодовал.
— Бабьи басни! — громко произнес он и нахмурился, затем постучал посохом по полу, — половине женщин Элдойра я бы вырвал языки, и это была бы победа в войне с глупостью.
Но у Ревиара Смелого даже траур был скромен. Только близкие знали, что неполным трауром Ревиар оставляет лазейку судьбе: ведь Хмель Гельвин выбирался всякий раз чудом из самых опасных передряг. И до вечера четверга заупокойную молитву отложили.
***
…Сернегор задернул занавесь на окне, сооруженную из старого одеяла. Это Гроза додумалась завесить единственное окно в половине той каморки, что они занимали в госпитале. Так все-таки было куда уютнее. Князь оглянулся по сторонам. Так он еще ни разу не осматривал своего жилища.
На окне дырявое одеяло, заштопанное и залатанное. Сквозь это одеяло просвечивают огни дозора. Факелы. Доносятся крики стражи. В углу приютилась кровать. Собственно, это не кровать, то есть, ничего общего нет с той роскошной дубовой кроватью, на которой некогда спал князь. Это всего лишь два длинных сундука, снятых с захваченного обоза. Один сундук развалился на части, его перевернули, у другого отпилили крышку. Сверху положили два щита, и кинули драную перину. Из старых досок был сооружен маленький стол: туда князь ссыпал по вечерам донесения и письма. Над столом висела большая карта, срисованная с той, что висела у Ревиара. В полотенце завернут хлеб, бережно оставленный на следующий день. Вот его нехитрый скарб.
Сернегор улыбнулся. Даже в этой убогой комнатке, даже в ней чувствовалось, что отныне он не одинок. Над обстановкой потрудилась женская рука. Над столом на маленькой полочке стояли несколько каменных и две деревянные фигурки божков-покровителей и две бережно хранимые Грозой свечи, которые она зажигала на молитве. Полотенце, в которое заворачивали хлеб, было чисто выстирано и даже вышито по краю незнакомыми узорами. Кровать была прикрыта плащом. Письма, сваленные грудой на стол, Гроза аккуратно разложила на кучки поменьше, в зависимости от срочности донесений. А на карте нарисовала крошечный цветочек в долине Пяти Смертей и внутри стен Мелт Фарбена. И комната приобрела сразу обжитой вид. И теплый, ни с чем Сернегор не мог спутать, свойственный только Грозе, пряный аромат.
Ежедневно южанка совершала три обряда, чтобы сохранить жизнь своего покровителя, ежедневно просыпалась раньше рассвета, чтобы нарядиться к его пробуждению и быть готовой к указаниям. За одну неделю молчаливая, покорная, тишайшая — совсем на себя прежнюю не похожая Гроза — захватила все управление княжьим двором, захватила столь изящно, что Сернегор сам посмеивался.
Все дома родственников беднели во время войны — а его дом устраивался; Гроза распорядилась слугами, и они вели торговлю, каждый, даже самый маленький ребенок княжьего двора, был к чему-то приспособлен. Она, и никто другой, демонстративно пробовала каждое блюдо, что подавали воеводе, и лично проверяла его постель перед тем, как оставить его до утра.
В одну из ночей Сернегор удержал свою служанку за руку.
— Останься, — попросил он, улыбаясь, — останься со мной сегодня.
— Мы не в доме цветов, господин, — возразила Гроза, вставая.
— Ты коварная женщина! — не то возмутился, не то восхитился Сернегор, — клянусь, ты не будешь унижена, если согласишься быть со мной. Так останься же…
После долгих уговоров и пламенных заверений Гроза все же согласилась.
Сернегор, прокляв всех проповедников, всех своих дружинников и себя, сам пришел к решению: Грозу следовало взять в официальные наложницы. И дело было не в том, что связь с южанкой влияла на репутацию Сернегора — пожалуй, на эту репутацию уже ничто не повлияло бы. Гроза была сильной женщиной, а значит, Сернегор мог рассчитывать на то, что его дом, наконец, устроится. За ней не стоял сильный дом или клан, и приданое ей не было известно — невеста хоть куда.
Жениться же на настоящей свободной девушке, принадлежавшей к его вере, Сернегор и не надеялся: он не только обнищал за время войны, но и задолжал за Парагин возмещение семьям погибших.
И, что окончательно склонило его к решению, Гроза не требовала от Сернегора отказа от выпивки, браной речи и бесконечных воинских собраний в доме, к тому же, ей незнаком был выкуп за невесту.