— Кого над нами ставишь, братец! — плакали его сестры, — еретичку! Чужачку! Приблудную девку распутную! Матушку пожалей, коли нас не жалеешь.
Обозлившись на сестер, князь их даже поколотил — несильно, но достаточно крепко, чтобы княжны, причитая о своей нелегкой доле, вернулись к своему рукоделию и больше с братом спорить не решались.
Несмотря на то, что казна Сернегора пребывала в весьма удручающем состоянии, он собрал почти все трофеи своей дружины, и повелел отстроить себе хоромы в Мелт Фарбена. Немного обветшалый терем прежнего владыки принялись перестраивать и укреплять, готовя к самостоятельной осаде.
Дружина князя поддержала: прежде всего, каждый воин знал, что и ему немало достанется от доли воеводы. Терема в Мелт Фарбена обросли лесами, а плотники, столяры и маляры довольно подсчитывали прибыль.
Мать князя, княгиня Агарья, перемены одобрила. Это была хитрая женщина, даже во вдовстве соблюдающая все правила приличия для замужних северянок, среди которых выросла. Сначала княгиня была весьма обозлена на своего сына. «Пиши ему, — диктовала она своему писарю, — Моим материнским повелением, наставлением и советом, воспрещаю тебе ради веры отцов наших и чести рода дабы не посрамить, сходиться с девкой безродной, безобычной, неверной». Однако, немного погодя, Агарья переменила свое мнение.
Прежде ее сын, слывший разгульным бражником, не особо озадачивался хозяйством. Избой его занималась мать, сестры и тетки, но неудачи словно намертво прицепились ко всему семейству. Постоянная ругань преследовала семью: князь почти все добытые деньги тратил на снаряжение дружины, даже когда мог позволить себе начать строительство новых палат. Когда же у Сернегора оставались и от того средства, он их радостно пропивал, щедро одаривая во время застолья своих дружинников.
К тому же, подумала Агарья и о том, что в обычаях южанок на первом месте стояло подчинение мужу, а уж затем сразу шло подчинение его матери — собственные дочери не могли порадовать ее подобными качествами. Заметила мать воеводы и прочих домочадцев — все они к новой зазнобе князя относились с уважением, но выказывали его без подобострастия.
Подсчитав кое-что на пальцах и прикинув, вдова Агарья дала соглашение и благословение на решение сына, и даже выразила желание прежде видеть его избранницу. Сернегор вздохнул спокойно, и в доме началось приготовление к застолью.
Чтобы не смущать соседей излишней пышностью, князь привез Грозу домой без всякого поезда, и не заплатил соседским детям, чтобы те кричали песни с заборов. Гроза ехала перед Сернегором в седле, свесив ноги через луку, и стараясь рассмотреть хоть что-то из-под своего покрывала.
Улица, на которой ей предстояло жить, напоминала проселок — она почти утопала в грязи. Вдоль заборов и дворов кое-где были положены деревянные настилы, по которым спешили в разные стороны прохожие. Коптильня располагалась в начале улицы, прямо перед зелейным двором, чуть дальше тесно жались друг к другу избы оборотней, построенные на каменных фундаментах предыдущих строений, а дальше возвышался и княжий терем. Гроза не могла видеть его целиком, но удивилась красоте резных наличников и расписных ставен.
— Ну как, по душе? — обратился к нареченной князь, — улица ведет к Храму Майяль на Въезде — там проходят службы, в обоих приделах. Но у нас будет домовая молельня.
Гроза тихо вздохнула под покрывалом. Она не знала, что нравится ей меньше: улица, по которой предстоит ходить, или вероятное заточение в доме с молельней.
— Все по душе, господин, — заставила она себя ответить Сернегору, — диву даюсь, как обустроиться успели.
Сернегор был доволен, Гроза — зла. Она смягчилась, только увидев на крыльце дружинников князя, однако потом обзор загородили новые ворота — красивее их южанка в жизни не видела.
— Рубили лучшие мастера, — похвастался князь, — и герб положат на них, как только изгородь завершат.
Они въехали во двор. С башни храма раздалось заунывное пение: это жрец отмечал окончание еще одного часа. Гроза подождала, пока Сернегор спустится с седла, и позволила ему снять себя с лошади.
Агарья встретила сына и невестку, уже стоя на крыльце.
— Это, мать, моя женщина, — подвел Сернегор Грозу к женщине, закутанной в серебристые покрывала с вышивкой, — ее зовут Гроза.
Гроза молча поклонилась, стараясь сделать свой поклон как можно более глубоким. Агарья помолчала, откинула назад покрывала, и, взяв за руку свою невестку, ввела ее в дом. Сернегор поспешил отправиться вкушать обед с немалым облегчением. Его мать была не из простушек, а значит, она тем самым выразила свое согласие с выбором сына.
А Гроза, семеня за свекровью, тяжело вздохнула.
***
В сером листе бумаги, дурной и дешевой, не было бы ничего удивительного, как и в кожаном обрывке, в который обычно северяне заворачивали письма. Как и в самом письме вообще: Мила, дочь Ревиара Смелого, всегда занималась его бумагами, и привыкла видеть записи от подчиненных, сделанные на чем угодно, что попадалось под руку: глиняных табличках, бересте, обрывках ткани.
Словом, письмо было самое обыкновенное, но, только увидев почерк, Мила вздрогнула, выронила на пол все, что держала в руках, и всхлипнула.
Она не сразу смогла подавить колющую боль в груди, и взять письмо в руки.
«Мой полководец, брат и друг, Ревиар! Мира и Божьего благословения твоему дому. Мы потерпели поражение в Серебристой. Несмотря на то, что большая часть отряда нашла свой покой там же, двенадцать воинов, и я в их числе, уцелели в плену, и были освобождены союзными волчьими дружинами Ярфрида, которые с боем пытаются пробиться через Южное Приозерье. Падубы, Серебряные Холмы, Берл, Катлия и Верхняя Катлия захвачены. Мы не нашли никого из выживших. К тому моменту, когда ты получишь это письмо, все, кто сможет, направятся в Духту».
Чуть ниже его же ровным почерком, с круглыми завитушками и одинаковыми буквами — словно напечатанными — шла вторая часть, крохотная записка для друга.
«Ранен. Молюсь за тебя и твоих домочадцев, за Элдойр и трон Элдойра, и за нашу победу».
— Где ты встретил его? — вцепилась она в рукав смущенного посланника, — как тяжело он был ранен?
— Сестра, оставь мою одежду, она и без того ветхая…
— Где?!
— Дружина Ярфрида оставила в Приозерье всех, кто не мог ходить или сидеть верхом, — вынужден был говорить тот, — все, что я знаю — что среди них был капитан отряда, и он написал письмо, приложил печать, и…
Мила села. Мир, на почти что две недели превратившийся в безрадостную могилу, наполнялся жизнью, и в этой жизни первой пробудилась тревога.
«Я говорила себе, что готова для него на все. А теперь все, что я могу сделать — это обливаться соплями, как деревенская простушка, молиться и сходить с ума». Она снова развернула письмо, и, пока посланнику ставили обедать на стол понимающие служанки Ревиара, она еще много раз перечитала его, стараясь понять, что именно кроется за каждой фразой и каждой знакомой до последней черточки буквой.
Ревиар Смелый, войдя в свой шатер, увидел Милу в полном боевом облачении, сидящей на краю его постели, сжавшей руки в перчатках. Встав, она протянула ему письмо.
Пробежав его глазами, полководец молча задержал его в руках на минуту, вздохнул и положил на стол.