— Хорошо.
«И всё? Не может быть. Не должно быть так».
— Господин?
— Да-да, Мила. Очень хорошо, — тем же сухим голосом произнес Ревиар, отворачиваясь и поправляя кафтан, — надо сообщить его семье, и семьям выживших — список с другой стороны.
— Ты не отправишь никого к нему… к ним? Ты оставишь их там?
Он обернулся.
— Двенадцать воинов, Мила! — резко бросил он, — всего лишь дюжина раненных! О чем ты говоришь? Ты в себе?
Ревиар ступил на шаг назад. Он не узнавал свою дочь, когда она посмотрела на него.
— Отпусти меня к нему… — одними губами произнесла девушка, — отпусти в Предгорье.
Синие сумерки над Элдойром, сиявшие миллионами огней, не были ярче непролитых слез в ее глазах. Ревиара считали жестким мужчиной, но чувства не были чужды ему. Глядя на свою дочь, он печально улыбнулся.
— Я знаю, как ты уважаешь, ценишь и любишь своего Учителя. И может быть, даже больше, чем Учителя, — подошел мягкими шагами отец, и взял Милу за плечи, — я прав?
Мила молча глотала слезы.
— Но я же не ругаю тебя. Я знаю своего друга, твоего Наставника, и его благородство… утри слезы, голубка… клянусь всем святым! Мила! Посмотри на меня, не плачь! Послушай, — он заговорил на ильти с тем знакомым Миле с самого детства кельхитским акцентом, который она так любила, — послушай. Я не могу заменить тебе мать, конечно… не знаю, как сказать. После тебя на всей земле нет никого, кто был бы мне ближе, чем Хмель Гельвин. Никто не мог бы пожелать себе лучшего зятя. Но…
Мила опустила голову. Она и сама знала это «но».
— Мы, как ни будем стараться, никогда не встанем вровень с его семьей в Элдойре, — тихо сказал Ревиар Смелый, — и если ему самому это не будет важно, то ведь ему придется думать и о сестре, и о своем положении. Иначе я бы давно… но … знатные кланы… Они сидят с нами за одним столом, учат нас своей речи и делят все… кроме своей крови. И иногда не стоит даже надеяться и пытаться, чтобы не рушить дружбу. Ты понимаешь меня?
Не могла же она рассказать отцу обо всем: о поцелуе на стене на глазах у половины кельхитской дружины, о неслучайных соприкосновениях рук, о долгих пристальных взглядах и о сотнях других мелочей. Обо всем, что должно было преодолеть все возможные «но». А возможно, она не хотела проверять на крепость собственную веру.
— И ты бросишь его в Предгорье? — спросила девушка тихо. Ревиар вздрогнул.
— Гельвин — воин, а не ребенок!
— Я тоже. Своей жизнью и званием я обязана ему. Позволь мне… Я прошу, господин мой, я умоляю тебя!
Ревиар Смелый оглядел дочь вновь.
Произошло именно то, что когда-то ему лишь снилось, то, чего он боялся. Мила стала воительницей, и без вмешательства отца; да, она училась и у него. Но путь выбирала, глядя на другого мужчину. Заметив сомнение на его лице, Мила успокоилась: она знала, что сможет убедить полководца.
— Всего лишь двадцать пять верст в одну сторону, — твердо начала она, — он тяжело ранен — это он сам писал.
— А если он не выжил? — спокойно возразил Ревиар Смелый, заставляя себя высказывать даже самые страшные подозрения, — если он после того, как отправил это письмо… если он не дошел до Духты? Приозерье потеряно. Туда не пройти.
— Тогда я хотя бы буду знать, что сделала все!
— Мила.
— Именно потому, что я воин, а он — мой Учитель. Господин мой!
Ревиар тяжело вздохнул, повесив голову. Если нежный голос и кроткую улыбку Мила унаследовала у матери, норовом и упрямством она точно пошла в него.
— Что с тобой делать? Я разрешаю. Но постой! — он придержал ее за руку, — пусть твои глаза не выдадут тебя. Высоко держи честь нашей семьи. Не заставляй ни меня, ни Учителя стыдиться твоих поступков. И… не питай никаких надежд. Обещаешь?
Мила кивнула, зная, что впервые лжет, глядя отцу в глаза.
— Тогда будь посланницей в Предгорье. Это мой приказ, как полководца, — Ревиар отвернулся, — сейчас ты возьмешь хорошую лошадь, и отправишься в Предгорье. Объедь деревни, которые не выше дубрав вдоль Кунда Лаад. Поедешь по главной дороге. Отнеси им новости о подкреплении. Если сможешь найти… — он запнулся; это было нелегко, — если найдешь хоть кого-то, кто сможет сражаться, вернись с ними. Нам нужен каждый.
— Сейчас выезжать? — только спросила девушка.
— Сейчас. Пока я не передумал. Иди!
Мила не бежала — она летела; даже не задыхаясь, если вообще дыша, летела по ночным улицам Элдойра, летела, не думая о том, как выглядит, правильно ли поступает, и что ждет ее завтра.
***
Когда в армии случались преступления, военный суд был скор и жесток, и смотреть на наказание приходилось заставлять. Молодые воины бледнели и отворачивались; и нередко получали по пальцам от своих Наставников, ибо обязаны были смотреть неотрывно на все происходящее, и не имели права не смотреть.
Возможно, это, а возможно, появившийся в последние пятьдесят лет распространение обычай учить детей с малолетства добивать врагов на поле боя — приучение к жестокости носило общий характер. Оборотни отличались значительно.
Вот и теперь, взбудораженный вестью о воровстве среди дружины, Илидар, царь волков, гневно сопя, направился к месту преступления. Был он зол со вчерашнего дня, и причина тому была престыдная: неудачно попарился князь Илидар в бане, и нерадивый костоправ окатил его вместо ледяной водицы слегка подостывшим кипятком. На счастье костоправа, ноги его были быстры, бег стремителен, бадья с кипятком — неполной, да и обожгло Одноглазого не до страшных ран. Иначе же — не сносить бы банщикам голов. А так, когда оклемался от своего несчастья князь, то поганца и след простыл.
— Погоди, — недобро прищурившись, погрозил пустоте Илидар пальцем, одновременно поигрывая булавой, словно та ничего не весила, — погоди-ка, умовредный ты, бесов выродок, нечестивого сын. Дождись только Сучьего Села — там-то найду тебя, отца родного имя забудешь. Ох, бесы! Ох, зловредные!
Грозился и бранился великий князь еще долго, иногда скуля: все же ошпарили его кипятком очень больно, да и в такое-то срамное место — не сесть, позор большой, ах, позор, князю родовитому, как щенку, маяться! Тем более никто не должен был распознать, что ошпаренный свой волчий зад Илидар, охая и стеная, мазал сметаной, и громко потешался над ним Верен, раскатисто гогоча на всю избу.
А потому с утра был князь грозен, не спавши предыдущую ночь и кое-как задремав, лежа на животе, только к рассвету. Весть о воровстве застала его особенно раздраженным; таким образом, приговоренный рисковал получить дополнительно к наказанию и пару пинков от великого князя.
Досталось и многим другим.
— Ты, батька, колоти как хошь сильно, — решительно проговорил Вольфсон, хмурясь перед отцом, что загнул в руке уже поданную писарем розгу, — но вот мой тебе ответ: не буду я вести дела с этой бабой.
«Этой бабой» наследник вожака величал старшую из воительниц семьи Элдар, леди Алиду. Дружина молодого наследника согласно затявкала со двора избы, где царь Илидар расположился со своей сворой. Сама виновница наказания молодого оборотня стояла здесь же, рядом, хмурая и рассерженная. Что нередко случалось в последнее время — столкнулись два разных народа с совершенно разными представлениями о дозволенном женщинам.
Алида, разумеется, женщиной по меркам асурийского народа не считалась — она была воительницей, и у нее был свой небольшой отряд, свои ученики и даже воинское звание — мастер меча — и она уверенно шла к «мастеру войны». Но для Вольфсона и его друзей и наставников постарше она оставалась «этой несносной бабой», и переубедить заносчивых волков ничто не могло.