— Награбил в Сальбунии? — спросил Гиэль Летящего, — много там добра?
Юноша в ответ сделал неопределенный знак рукой. Несмотря на строжайший запрет грабежа, разумеется, никто и не пытался остановить погромы и насилие. Но Летящему было не до трофеев. Гиэль принял его жест как отказ отвечать, и продолжил разглагольствования о своем: он и несколько молодых товарищей собирались отправиться в кольцо обороны.
— Я хочу к Ситару, — говорил Остроглазый, проходя в очередной раз точильным камнем по уже безупречному клинку, — привык.
— А я привык к мастеру Менда. Но он не набирает.
— А я хочу к Орте…
«Я хочу домой, — говорил про себя Летящий, и перед его глазами вставала Лерне Анси, какой он ее покинул, — хочу домой, и пусть рушится Элдойр и все, что с ним связано…». Лерне Анси! Какой, должно быть, там поспевал теперь виноград! Как сладко ворковали весенними вечерами соловьи! Как звякали бубенцы на шеях овец, возвращавшихся с пастбищ!
И вот теперь близилась страшная битва, суетились громкоголосые воины, и бренчали мечи. И ничто не было так далеко, как умиротворение степей Черноземья. И, мечтая о горячей воде, Летящий спешил к Элдар. В доме царила уже привычная сумасшедшая суета, женщины голосили громко, и почти нигде на улице не гас свет. Близкая осада взбудоражила жителей. На третьем этаже особняка, вылезая периодически на крышу, чтобы полюбоваться вбудораженным Элдойром, Летящего дожидалась Молния.
Он улыбнулся, а затем и рассмеялся, обнаружив ее. Посреди суеты и гнетущей паники Молния представляла собой образец спокойствия и уютной самодостаточности. Она расстелила красное покрывало и поставила весь ужин на него, и где-то добыла три настоящие свечи — их давно не хватало в городе, даже в богатых домах. К тому же, Молния приукрасилась, насколько это было возможно. Ничто не напоминало о тех траурных одеяниях, что окружали на улицах, ни о скорбных лицах. Его маленькая служанка была улыбчива и весела.
— Что за праздник ты устроила вдруг? — с улыбкой полюбопытствовал Летящий, принимая от нее трубку после трапезы, — или это какой-то обряд?
— Есть хороший обычай, господин, — изображая благовоспитанную прислужницу, молвила Молния, — мы устраиваем праздники перед победой. И дарим друг другу подарки.
Летящий понял, что усомниться в победе было невозможным для Молнии кощунством, и промолчал. В последние дни она была само послушание. Угадывая настроение Летящего, Молния спешила выполнять его поручения, мелкие и значительные, вела себя скромнее обычного и почти не ругалась.
Она окурила благовониями его кольчугу, его шлем, колчан и каждую стрелу по отдельности; бормоча и напевая гихонские песни — от них у Летящего всегда ползли мурашки по спине — она осыпала его оружие синими васильками, и несколько раз прочитала нараспев какие-то собственные молитвы.
Летящий грустно покачал головой. Действительно, Элдойр был ни на что не похож; он объединил одной идеей сотни непохожих народов и племен, со всеми их пугающими, чарующими, порой отталкивающими обычаями и традициями. Непонятно было, станет ли возможным из последних сил удержать это единство.
Но, глядя на язычницу-южанку, молящуюся за горца, что шел на войну с ее братьями, Летящий находил в себе силы для надежды.
***
— …Так значит, они все же не пьют вино? — допытывался оборотень у Верена, который много времени проводил с асурами вместе, — я же видел…
— Не вино они пьют, — хихикал тот, — а сок.
— Что?
— Сок!
Волки покатились со смеху. Они виляли косматыми хвостами и подвывали едва слышно, давясь смехом.
— Перебродивший слегка сок называют вином, а свои три волосинки — бородой, — продолжал знаток остроухих, — Герви, вот у тебя за сколько борода отрастет? Ежели сбрить.
— Чего удумал! — не понял сначала Гервурд, хватаясь за свою пышную бороду обеими руками, — я ее три месяца растил.
— Ну так остроухий, значит, за год-два такую отрастил бы…
— Брешешь, ей-же! — восхищенно вторили ему голоса соратников.
Но за всем этим весельем и Верен, и прочие оборотни из его дружины скрывали неуверенность.
— Плохо быть остроухим! — заключил, наконец, Верен, сидя около ворот снаружи и раскуривая свою трубку, — Плохо быть остроухим, и плохо жить с ними рядом, видит Бог; хоть и созданы они ходить по земле и портить нам жизнь, а все же лучше бы их вовсе не было. Подлые они…
— Дерутся здорово, брат.
— Конечно! Когда в каждую спину готов воткнуть кинжал — чего бы не здорово! Или эти их стрелы. Наконечники видал? Они любят яд и все, что причиняет боль. А убив, никогда не смотрят второй раз на тело. Даже на своих не смотрят. Мы другие, — решительно возражал оборотень, — хоть и говорят, что у нас два тела, но душа — одна, и это честная и добрая душа.
Латалена, услышав от него эти слова, также вынуждена была согласиться, хотя и не без внутренней борьбы, однако свой народ считать подлым отказалась.
В конце концов, другого она не знала.
— Узнаешь, любушка, — пользуясь своим правом «жениха», Верен вел себя все более свободно, но, слава Богу, пока только наедине, — спроси меня, если хочешь знать… а я спрошу тебя.
— Ты вчера сказал фразу на сурте, когда увидел господина Элдар. Я не слышала ее раньше.
— Ох, лучше не надо, — пробормотал оборотень, но Латалена вполне сносно повторила ее. Закрасневшись, Верен отвел взгляд.
— Если не ответишь ты, я спрошу у кого-нибудь еще, — асурийка знала, чем пригрозить. Верен вздохнул.
— Это значит «волосы между ног моей тёщи». Довольна?
Наверное, ей нужно было разгневаться — а она смеялась.
— Много у тебя таких фраз в запасе? — спросила она, улыбаясь. Оборотень насупился.
— Моя очередь… но не вопрос у меня, а просьба. Не уходи сегодня к своим. Останься до утра со мной.
— Ты многого хочешь. Мы в стенах Элдойра…
— Знаю я, знаю! — Верен развел руками, — потому и прошу, а не принуждаю.
Асурийку передернуло.
— Завтра осадят, — продолжил Верен, очевидно, нимало не смущаясь, — кто знает, вернусь ли — Божья воля. А не вернусь, кто еще тебя обнимет? Или найдется? — он ревниво втянул носом воздух, но затем неприятно посуровевшее лицо его вновь смягчилось, — нет, много лет не найдется…
— Прекрати, — Латалена отвернулась.
Пальцы от его пристальных взглядов всегда слабели, а в коленях поселялась дрожь. И оборотень это чуял и знал.
— А нравлюсь я тебе, лебедь ты моя, — довольно пробормотал волк, — тем и хорош, что не из твоих.
Он вытянул ноги, почесался, вдруг, задумавшись о чем-то, усмехнулся.
— Когда вы стареете… как это выглядит?
Латалена пожала плечами. Молча подошла она к дверям — одна была сорвана, другая в петле едва держалась — и задернула занавесь. За окном смеркалось. Вздохнув, женщина села на скамью у самого выхода, глядя в сторону. Куда угодно, но не на волка.
До старости доживали единицы. Кровь их остывала, они становились слабы, проводили все больше и больше времени во сне, и рано или поздно так же тихо и мирно в нем и уходили в смерть и безвременье. Не седина, не морщинистая слабость и болезни — лишь полный разрыв с миром живых, годами и десятилетиями. И холод.
А что отличалось от ее повседневности? Все то же одиночество и вечное притворство, лицемерная лесть и всеобщая ненависть.