А тут вдруг скрежет, стена открылась, я сейчас думаю — может, там трещина была? Смотрим — какой-то мальчик нестриженый… в штанах синих, дурацких. С чёрного хода прокрался, наверное, лез по этим развалинам. Очень злой.
«Вы точно хотите в Яр, — говорит. — Две ненормальные дуры. Почему с бабушкой не пошли?»
«Откуда про нас с бабушкой знаешь? — я говорю. — Может, мы захотели остаться».
А он в ответ:
— Наверное, навсегда?
А Ада ему:
«Мы армию должны дождаться. Красную! Ты, парень, кто? Наш?» А он нам так высокомерно: «Более чем». Ты себе представляешь?
— Бо… Очень даже, — ответил я, негодуя внутренне на «штаны дурацкие».
— А потом… — Она замолчала. Кошки мурлыкали у меня на руках — настоящая и нарисованная. — Потом мы пошли за ним, — сказала мама. — Куда-то. Там холодно было. Очень. И лестница вверх. Гудела как железная, но на самом деле каменная была — я потрогала. Он нас вёл-вёл… По-моему, потом мы вроде как спустились, вышли из подъезда — и оказались у брамы, ну… в самом начале улицы нашей. Ада галошу нашла.
— Волшебную, да? — осведомился я.
— Ты не представляешь даже… — сказала мама.
— Да где мне, — ответил я. — Фантазии ноль.
Она вздохнула.
— Я не люблю про войну. Давай я тебе что-нибудь другое? Из мирного…
— Хорошо, из мирного… — зловеще начал я.
— Ох, — сказала моя проницательная мама. — Ну, хорошо! А всё Ада! Значит, так, слушай внимательно и не перебивай.
После войны… Когда мы тут пережили эту реконструкцию… реставрацию… Чёрт-те что. Ну вот, комнату у нас отняли — в счёт соседней квартиры. Остались мы тут в большом количестве. Тётя Инна, мамы… бабушки Гали сестра, ну, она на самом деле Алина — ты же помнишь. Всё время с нами, получила в войну туберкулёз… Ездила лечиться в южный город Аккерман и там за военврача вышла замуж…
— Даже не областной центр, — буркнул я.
— Зато какой замок! Они там домик купили, сад завели… Ну и… Вот. Ты же знаешь и был там. А у нас же теперь дядя Боря и Ида, и Феликс. Мама сама себя опять перевела на казарменное положение. В интернате и спала, и ела. Потом было чуть квартиру не получили на Шовкобуде, ну, там, где до войны мама с папой учительствовали, были. Но мама… она сама, вот говорила тебе, высказалась против. Категорически. А обстановка была нервная. Шли слухи — выселение евреев. К Иде придирки в школе пошли, со староства сняли. Да и у меня в классе… Хотя она и не похожа, и фамилию они мамину взяли — Гедеоновы, чтобы как все мы. Сейчас подумала только — ведь у мамы оба мужа её фамилию взяли, только папе сразу с ошибкой записали, так и погиб Гедиминовым… Ну, вот… Маме стали делать страшные глаза, повторять шёпотом: «Вы хоть сама спаситесь…» — или вот: «Нажилилась! Ничего, теперь посмотрим!» А потом…
Потом выехать стало можно, уже после… Были разговоры… долгие.
Дядя Боря уламывал её сильно. И нас. Но мама ни в какую.
«Устала быть беженкой, — сказала. — Это вы переселенцы божии», — сказала. И дала ему развод. Так мы ещё долго вместе жили, вроде как по соседству, хотя всё то же самое. А потом… потом… дядя Боря и Ида выехали, с Феликсом вместе… как раз Ада замуж вышла. Потом Алиска. А потом и я.
— Как это с Феликсом? — удивился я. — Сколько ж ему лет было?
— Двенадцать, — ответила мама. — Все сильно плакали. Кроме мамы. Она ему так и сказала: «Едешь в приключения, не горюй», — и даже провожать не пошла…
Её осудили, соседи и всякие остальные. «Бессердечная, — сказали, — холодная». Ну и овчаркой обозвали — как всех нас. Не пойму, зачем ты всё это вспоминать заставил, как удалось только…
— Ты пообещала, — скромно заметил я.
— Ну, да… вышло, что слово дала… Я уже потом… после, маму спросила… Ей уже шестьдесят исполнилось — и всё в прошлом. И бабушки на свете не было… Спросила только: «Как ты выдержала?»
— А она?
— А она сказала: «Я повторяла это Идино, от Шули, заклинание: „Мне за тебя“. За всех, за вас и за него. Вот и получилось, что вы в целости, а он спасён. Не беженец, не странник, может, и с отцом своим увидится… Как знать».
Вот и всё. Теперь ты знаешь. Что ещё угодно?
— Споёшь? — подначил я.
— Кстати, попросил бы раньше, могла бы, — улыбнулась мама и поправила плед. — Не крутись, — попросила она. — Лежи тихонечко.
— Ты же пела мне, — ответил я, — когда-то. Колыбельную мне. Даже нога не болела потом.