Давным-давно, студёной зимою тот самый подобветшавший Вал пробили. Город пал. Вражье войско, ворвавшись внутрь, сожгло всё, что не унесло, жителей перебили.
Однако улица не пропала — получила ничем не ограниченный доступ к пробоине, вырвалась наружу, стала расти и обживаться людьми и домами. Не пропал и рынок в конце её, новые люди на нём всё так же торговали дровами, лошадьми и сеном. Долгие годы, утаптывая и подминая под себя колоды, клети и валы княжих укреплений, улица росла, ширилась, крепла заезжими и здешними — пока, наконец, вместо Подвальной не сделалась Пробитым Валом, окончательно выпрямилась, окрепла и расширилась, чтобы крепко-накрепко связать Сенку — рынок конный и сенной — с остальным городом. Скорее всего, именно тогда она начала привирать — понемногу, чуть-чуть, слегка скашивая глаза, как и положено всем, кто любит перемену имени. Многие тут у нас, из этих — столетней давности и старше, косят глазами и скрещивают пальцы, (если, конечно, они у них есть), когда клянутся: «Рыба-карась, игра началась».
— Пошёл снег, — сказала мама, глядя в окно, — что-то рановато. Впрочем, вчера у меня болело сердце, верный признак. — И она вышла из комнаты.
Я, стоя у окна, допил горький чай и задумчиво уставился на тонущий в мелких и густых хлопьях сад Артиллерийской школы. Провел рукой по раме.
— Рановато, — сказал я сам себе и уколол палец о предательский гвоздь. Не сильно. Тогда показалось, что случайно. За окнами было темно.
«Нет, в школу сейчас не пойду. Сегодня… — решил я, выйдя из гулкого подъезда под колючий снег, — вообще никуда не пойду. Вернусь. Нет, кто-то стуканет, обязательно…»
Шансов для долгих раздумий было мало — дул ветер, швыряя в лицо «крупку». Сумка моментально задубела и стала тяжелее.
«Ну, спущусь хотя бы вниз, — уговорил я себя, — к школе. Куплю хурму по дороге и ещё изюм, может быть, а там посмотрим, да».
Против ветра и крупы, я добрёл до рынка, прошёл около семи его дверей и спустился вниз по монументальной лестнице. Близ подножия её, в яме — самом подходящем месте — располагалась моя школа.
Лестница: серая, гранитная, пологая — сто ступенек, три площадки, — соединяла вышележащую Сенку и притаившееся внизу кафе «Глория», прихватывая основанием своим перекрёсток, остановку автобуса и укромный павильончик с бесхитростным названием «Вода». В нём я и решил переждать внезапный снег и первый урок заодно.
Летом в павильоне спасались от зноя люди и несколько автоматов с минералкой. Иногда приторговывало сладкими брикетиками вечно закрытое окошко в стене, с надписью белым по синему «Морожено». Зимой и осенью павильон пустовал — автоматы и окошко загораживали деревянным щитом, у которого несознательные граждане с юга продавали сухофрукты, а такие же местные граждане — картошку, «квасолю» и внесезонные семечки. Во все времена года в «Воде» пахло солодом и специями, я люблю этот запах, а особенно — как пахнет хмели-сунели.
Рядом со скромной хурмой, сложенной аккуратными горочками, в чемодане с клетчатой изнанкой стоял аквариум. В нём, подобные сокровищам, громоздились гранаты: целые — сафьяновые на вид, и разломанные на три части — являющие миру пурпурные внутренности. Рядом с гранатами горела маленькая свечка, её огонек тускло отражался в каждом из зёрнышек. Я засмотрелся.
— Любишь яблоки? — раздалось у меня над ухом. Я обернулся. За мной стояла хрупкая женщина, в чёрном с головы до ног. Красиво очерченные, вздёрнутые к вискам, серые глаза на узком, бледном лице и громоздкое янтарное ожерелье на шее.
— И где они тут? — спросил я и перевесил оттаявшую сумку на другое плечо. — Раньше, кстати, здоровались, как встречались. И во сне даже. Думаю, помнишь… Радуйся, Седьмая.
— Для Саббатея ты плоховато видишь, но радуйся, — ответила она и улыбнулась. Улыбка её мне не понравилась.
— Хм… — нашёлся я. — Или тут есть, на что смотреть, тому, кто видит?
Женщина опустила взгляд. Я подул на витрину. Этим нехитрым трюком обожала пользоваться бабушка. Хотя, в общем-то, это позёрство — рождённые в субботу видят многое без всяких «подую, подую, приколдую».
Я родился в день шестой. И не люблю, когда меня называют саббатеем — мы не евреи, мы просто беженцы, зоркие дети царицы Субботы…