Некогда, в Ночь Дымов, мне чуть не довелось остаться там, где светит другое солнце и отдыхают все ветра мира, однако я вернулся. Почти таким же, как ушёл. Теперь я редко вижу Ангела и тот мост… но вот колокол, и звон его — навылет, чуть ниже сердца, со мною и посейчас.
Стоило мне закрыть глаза, как колокол — несчастий вестник — грянул в солнечном сплетении и сны из зелёной кареты увлекли меня за собою.
Река, похоже, готовилась выйти из берегов — мост вздрагивал всем древним серым телом под напором вод. Ангел стоял на своём посту как прежде — непреклонный. И спина его, с чуть разведёнными крылами, выражала суровость.
Я дошёл до середины моста. Плиты его были истёрты тысячами подошв, в щелях между ними не росло ни травинки.
— Опасно! — пророкотал Ангел. — Опасно не замечать знаки!
— А где гуси? — спросил я. — Что-то я их не слышу.
— Опасно не слышать, — всё так же сурово сказал Ангел и вдруг воздел к небу трубу — такую тяжёлую, длинную с прозеленью. Перед тем, как она запела, из горловины её выпорхнуло нечто, напоминающее радугу. К моим ногам подползли две невнятные тени — кто-то шёл с той стороны моста…
Я открыл глаза. В зале горел свет, немногочисленные зрители выходили сквозь другой выход — на улицу, около меня терпеливо сидела буфетчица Оля и трогала мою руку коготком.
— А ты проспал весь фильм, — сообщила она хриплым голосом, вокруг глаз у неё темнели добросовестно оттёртые чёрные полукружья, глаза без косметики казались меньше и острее, что ли. — Заставил меня нервничать, так с девушками нельзя.
— А вы плакали… — сказал я. — И напрасно. Всё будет хорошо.
— Правда? — спросила буфетчица. — Уверен? — и тоненько вздохнула.
Я вышел из кинотеатра — на город наползал туман, короткий октябрьский день укутался им, словно тюлем. Было почти одиннадцать утра, среда, в школе шёл третий урок — химия.
II
Светофор на перекрёстке горит десять секунд. Перекрёстки следует обходить стороной. Особенно в тумане, особенно осенью, особенно в последние дни октября. Столько всего следует не делать. Дар не подарок. Этот перекрёсток неполный, буквой «Т». Будь он правильным, стоило бы задержаться — послушать, что принесёт ветер.
На углу, в цоколе гигантского серого дома, образующего Пассаж — сквозной проход между двумя улицами, приткнулось замечательное заведение, приторговывавшее пирожками с мясом, пирожками с не такими вкусными начинками и чудесными булочками с курагой.
— … а ему говорю: «Всё!»
Пытаясь обратить на себя внимание, я хлопнул дверью.
— Не то пальто, я ему сказала, иди себе до Таньки! Всё…
Небольшая бойкая тётка с бородавкой на подбородке и многослойной косметикой вокруг глаз чирикала прокуренным меццо сурово глядящей на неё уборщице:
— Так и есть, Вальпална, да, теперь он в ауте у меня.
Я издал невыразительный звук и ещё раз хлопнул дверью.
— Говорила тебе, Зина, отот Толик, он чокнутый, а ты мене шо? — постановила Вальпална, значительно поправляя узелок платочка под щетинистым подбородком. — Вы… ты мене сказала: «Вальпална, видите плохо, а у меня поезд уходит!» Ну и де тот поезд? Га?
За моей спиной громыхнула дверь. Сама собой. «Ветер, — решил я. — Иногда такое бывает».
— Ото, ребьята, дома у себя вы дверями тоже ляскаете? — яростно оглаживая сатин на пузе, спросила Вальпална. — Га?
— Как придёте, покажу, — пообещал я. — Очки возьмите только, «бабочки». От катаракты.
— Так, я слушаю вас, — проскрипела из-за прилавка Зина, делая наперснице знаки лицом. — Что будем брать?
— Пирожки, — ответил я. — Будем. С мясом два, нет, три. И ещё булочек, с курагой, тоже три, пожалуйста.
— Вежливый хлопчик, — златозубо ухмыльнулась Зина. — На тебе, кушай, — и она подтолкнула кулёк выпечки. — Пиисятдве копеечки… А ты с какой школы?
— Из тридцатой, — ответил я, выкладывая копейки. — А вы?
— Шо? — удивилась Зина.
— Что, вообще без школы? — уточнил я. — Экстерном, как Ленин?
— Она с музыкальной, — высказалась Вальпална, со значением отжимая тряпку.
— А по какому классу? — поддержал разговор я.
— Барабан, — фыркнула Зина. — Так. Вы… Ты, хлопчик, иди себе, в общем…
— Вы бородавку того, — сказал я у двери. — Потрите…