– Эхохо, это жалко. А то я точку одну знаю. Там не то, что в «Любушкке», не дерут с простого народа. По восемь.
– Да ну? – засомневался Куц, сжимая в руке оставшийся нетронутым полтинник, – а покажешь?
– А чё ж нет-то. Только ты не обессудь, конечно, но походные-то нальёшь?
– Налью, не боись, – успокоил его Лёня и сделал такой жест рукой, который говорил: моё слово – железо.
Анатолий Иванович повёл Лёню через частный сектор, потом сквозь узкие межгаражные щели и, наконец, в дырку под забором, называя всё это «скороточкой». «Попасть из пункта А в пункт Б самым коротким путём можно только по прямой» – думал Лёня, философски снося все тяготы путешествия. Они подошли к подъезду, из которого не столь давно выносили Валеру Хохлова вперёд ногами, чтобы увезти на ПМЖ в тихое, уютное место не далеко от города.
– Тут, – дядя Толя кивнул на подъезд, – на пятом, на право, до упора и направо. Сто двенадцатая. Скажешь, от меня, а то она просто так не откроет. Боится, чтоб ей зубов во рту не поменьшало, потому что, говорят, помер Валерка, хлебнув её сивухи.
– Слышь, а если и мы того, коней двинем от некачественного алкоголя?
– Да у Валерки сердце слабое было, ему ж и врачи пить запретили. Не ссы, Лёня, иди давай, а то ведь в натуре до завтра не дотяну, ей Богу.
Последние сомнения Куцего развеялись при приблизительном делении пятидесяти рублей на восемь. Результат получался обнадёживающим, с запасом на 2-3 дня.
Предательский полтинник не оправдал возложенных на него надежд, предательски испарившись на исходе второго дня. На память от него осталась только пара неинтересных монеток, которые для дальнейшего пиршества могли выступить только в роли довеска, но никак не уставного капитала. В связи с этим можно сказать, что Куцему с дядей Толей в какой-то степени подфартило, ибо они уже не осознавали, что столь чудесно начатое предприятие вот-вот разродится финальными титрами. Одна их часть каллиграфично уместилась в милицейском протоколе, а другая на табличке временного деревянного креста, какими обычно отмечают местоположение людей, отказавшихся от любых проявлений признаков жизни.
В протоколе скупым, лаконичным стилем было описано времяпрепровождение Леонида Израилевича Куца, который упорно нарушал общественный порядок, пытаясь лежачей забастовкой отвоевать себе скамейку на детской площадке.
Анатолия Ивановича, квартировавшегося неподалёку, сочли возможным препроводить на специальном автомобиле в приёмное ближайшей больницы, где у него уже мог быть абонемент, будь это заведение более лояльно к своим постоянным клиентам. Дежурный врач был не в духе из-за ссоры с женой. Поэтому, разглядев среди ветоши знакомые черты, уже изрядно примелькавшиеся, он попросил санитара пристроить дядю Толю в клетку, будто это была экзотическая птица. На какое-то время об Анатолии Ивановиче забыли, и этого оказалось достаточно для поездки сначала в морг, а потом дальше, туда, откуда никто никуда не возвращается.
Так вот, на фанерном прямоугольничке были краской написаны слова и цифры, обозначавшие фамилию, имя, отчество и годы жизни. Ни тебе благодарностей, ни даже затёртых до подкладки «помним, любим, скорбим». И ни одну слезинку не впитала в себя глинистая коричневая почва, давшая приют отвыкшему от постоянного места дяде Толе.
Глава 6
У Любови Ивановны было две дочери от разных отцов. Надя, а теперь уже солидная женщина 35-ти лет, Надежда Львовна Чертко, решила не идти по стопам родителей, закончила педагогический институт и теперь была завучем в соседнем городишке.
У Сергея Чертко, её законного супруга, была сеть из трёх киосков и кафе под названием «Элита». От всего этого поступали солидные дивиденды, на благодатной почве который вырос дом, несколько машин и трое наследников. Кто был отцом Надежды, знали только два человека: её мать и Анжела Петровна. Сам же виновник сего происшествия ровно 35 лет назад скрылся с места преступления. Он вышел из квартиры с целью избавить жилище от накоплений мусора, и больше никогда Любовь Ивановна не видела ни ведра, ни его похитителя.
Надя росла послушной, умной девочкой, а её мама дала себе зарок больше никогда не верить мужикам, какие бы красивые усы у них ни были. Но как-то раз, ровно через 15 лет, 3 месяца и 4 дня после злополучного похищения, дверь магазина, где она работала, распахнулась, и вошёл Толик. Ещё не совсем лысый, самую малость оборванный, с немного подрагивающими руками, он через неделю притащил цветы, потом конфеты и, наконец, подытожил всё шампанским, уговорив Любу распить его совместно и желательно на брудершафт.
Так и появилась Вера. Люба целый год не разрешала Толику выносить мусор, но даже закалённый в боях воин в мирное время расслабляется и теряет бдительность. Поэтому к детскому плачу примешались причитания о повторной краже мусорного ведра, которое не несло в себе никакой ценности, кроме обоснованного предлога обрести свободу романтической натуре.