Я незчуваюся, як доходжу до дому, ні з ким не вітаючись, як уві сні, не бачачи сусідів, заходжу до себе в кімнату й падаю на ліжко, не припиняючи мріяти.
Моя… ні, тоді ще не моя Софія накриває його майже по-материнськи ковдрою, читає все тихше, їй хочеться бодай пограти в спокій, заколисувати його, застигнути разом із ним до того часу, поки йому знов не треба буде їхати геть.
Олекса лежить із заплющеними очима, він майже спить, але дихання його видає зовсім інше. Зненацька він випростовується на ліжку. Притягує Софію до себе, міцно притискається до неї ззаду, вони мов паралельні частинки спіралі. Її тіло дрижить, їй хочеться втекти, піти щось терміново шукати, їм не слід продовжувати бути тут, вони ж домовилися бути тільки друзями. Він тримає її, не може відпустити ні на мить, коли раптом таки ослаблює обійми, щоб за мить опинитися внизу — під ковдрою, під сукнею, під усіма шарами розмов і картинок минулого дня. Важливим для нього тут лишиться хіба що жар і смак — смак коханої жінки, чиї пальці тепер судомно стискають його волосся…
Зненацька двері в мою кімнату розчиняються. До мене вривається захеканий Остапко і, уже встигнувши помітити моє розшпилене плаття й руки — одну на грудях, одну під спідницею, — за інерцією все ще кричить:
— Ти чула?! Франція взірвала атомну бомбу в Сахарі!
— Та бо нема де людям гроші діти — і то в такий скрутний час! — озвалася десь позаду нього цьоця Оля. — Ходіть, діти їсти. Деруни холонуть.
Фоззі
Історія четверта. Гены Гены. 1952—1974
Ближе к средним классам, когда стало окончательно понятно, что к чему у аистов с капустой, я сопоставил даты своего рождения и родительской свадьбы и понял, что был нежелательным ребенком. Сомнений не было — отчего ж еще папашу потащили в ЗАГС за полтора месяца до родов, как не для того, чтоб стреножить его моей пуповиной?
Правда, не сильно-то он к нам и привязался — скоро сел в тюрьму за грабеж в составе группы. Ну, то оно по приговору так грозно звучало, а по делу он с парой дружков вскрыл на ноябрьские праздники сильпо, дав в рыло спавшему в подсобке грузчику. Батяня получил пятерку по сто сорок шестой статье, освободился, чуть помаячил и ушел на рецидив.
Откинувшись во второй раз, он остался на севере то ли на поселение, то ли из горячего нежелания воссоединяться с семьей. Во время отсидок матушка с ним не развелась, так что алиментов не получали. И даже писем это падло не писало.
Дома у нас о нем особо не говорили, не желая признавать ошибку: ну, был такой, прибился откуда-то вскоре после войны, пошуршал малость и соскочил. Я знал только, что родственники с его стороны жили где-то в городе, но с той стороны мы ничего не видели, не слышали. По документам он родился в Харькове, а потом долго жил где-то в Польше, откуда и нарисовался. Дед Павло говорил, что батя ховался от чего-то, раз завеялся в нашу глухомань. По концовке осталась мне только его фамилия — Попель, и за свою жизнь не встречалась мне фамилия глупей.
На тот момент мы еще жили в селухе, где термин «пузата свадьба» встречался на каждой улице, так что, вычислив по пожелтевшим свидетельствам тайну своего появления на свет, я легко представил заплаканную беременную матушку, рядом с ней хмурого потертого мужичка в пиджаке с гвоздичкой в петлице и довольных деда с бабкой. Мабуть, они тогда думали, что свой тягар сняли, а мы одели. Ну-ну.
Не скажу, что это открытие как-то меня придавило, но я сделал себе зарубку на памяти — вот «так» лучше не поступать, ничего хорошего из «такого» не выйдет. Поэтому, когда Надежда забеременела, я до последнего не тянул, чтоб Максим, случись ему рыться в наших бумагах, не совершал неприятных открытий. Если задуматься, в этом и есть смысл жизни — продолжать фамилии и надеяться, что детям придется мучиться поменьше нашего. Хоть на чуточку.
Второй раз папаша сел той осенью, когда я пошел в школу, освободился он в четвертом классе, а в пятом мы переехали из Першотравневого в Харьков. Матушка познакомилась летом с одним спецом-геологом, который искал что-то за Хрестищем, ну и решила ехать за ним в город. Звали его Евгением, культурный такой, помню, бородатый, в очках, но женатый.
Поселились мы на ХТЗ, сняли комнату в четырехэтажке неподалеку от его дома, так, чтоб им было сподручнее встречаться. Я тогда шел гулять надолго и, бывало, на обратном пути встречал возле кинотеатра «Орджоникидзе» его уже с официальной жинкой и двумя малыми девками с русыми хвостиками в белых бантах.
Матушка устроилась уборщицей в детский клуб, плюс еще брала у соседок старье перешивать. Раз мне было тринадцать, значит, ей тогда было тридцать два — молодая баба, пусть и со свидетельством о пузатом браке, и кто ее осудит, пусть только себе не трындит.
С переменным успехом они водили хороводы года три, пока Евгения не перевели по поисковым делам куда-то в тундру, где ушлым геологам самое и место. Если я ничего не путаю, то они даже и не спалились с этой своей подпольной любовью. Матушка вроде и не сильно-то и горевала за ним, но других постоянных вариантов как-то не нашлось, она поваландалась в городе еще где-то с год и подалась обратно, к бабке с дедом.
К тому моменту я уже крепко закорешился с Серым и вообще привык к району, так что возвращаться в Першотравневе отказался наотрез — крутить волам хвосты мне как-то не улыбалось, а ХТЗ какой-никакой, но город.
Пришлось поступать в ПТУ, чтоб матушка не переживала.
До открытия метро оставалось еще лет десять, так что учебу выбирали поближе к дому или по маршруту трамвая. На Каркача открыли сразу четыре бурсы в одном комплексе — туда мы с Серым и отнесли документы, подавшись на слесарей по ремонту оборудования.
В конце августа я торжественно заселился в новенькую общагу, промутил место у окна, на нижнем ярусе, а накануне учебного года проводил мать на вокзал. На перроне она плакала, но я торжественно пообещал присылать телеграммы, а на выходные обязательно приезжать подкормиться и показаться на глаза. Да и сколько ж ехать — всего сто километров с копейками.
В восемьдесят восьмой школе после нашего выпуска выдохнули хором — параллель была бедовая, к концу восьмого класса некурящих с непьющими практически не наблюдалась, и считаные педагоги рисковали ставить нашим сявкам и раклам плохие оценки. Серый клялся, что на выпускном лично видел, как директриса по кличке Жаба аж перекрестилась после прощальной речи, что тянуло на серьезное взыскание по партийной линии. Короче, все были хороши.
Мало кто из наших пошел в другую школу доучиваться на полное среднее. Серому такие варианты в принципе не улыбались, так что он пошел в ПТУ за компанию со мной. Батя его, цыган Конденко, был сварщиком на тракторном, так что вырисовывалась целая рабочая династия — заканчивай училище и переходи через проспект на завод — будет все, как у людей.
Но мы строили планы покрасивше — перекантуемся годик, а там будет видно. Может, вообще переведемся куда к морю, в Жданов или Бердянск, а там можно будет устроиться на корабль — и здравствуй, мир за пределами соцгородка.
Мастером нашей группы была молодая девка, Зоя Анатольевна, сама только после бурсы. За зловещую худобу, острые скулы и согласно имени она получила прозвище Космодемьянская и сразу начала ему соответствовать — запрещала курить на переменах, заставляла отрабатывать прогулы, а опоздавшим с ходу выдавала швабру с тряпкой.
Учиться особо было нечему — двадцать минут трешь напильником заготовку, час куришь во дворе. «Смотрите, ребята, вот токарно-винторезный станок, вот кнопка красная, вот кнопка черная, в следующий раз будем обтачивать фасонные поверхности». Станков было мало, очередь к ним стояла большая, но мы в нее особо и не стремились — пусть доходяги совершенствуются в рабочие косточки, нам оно без надобности. И вообще — кто рано встает, тот раньше и помрет. Кстати, к морю мы так и не переехали, все время находились дела поважнее — то пьянка, то танцы, то футбол.
Бурса — это тебе не институт и даже не техникум, профтехучилище заканчивали все поступившие, и нужно было сильно постараться, чтобы упасть еще ниже. Но у меня получилось, тут я отличился. Значит, учиться предстояло три года, плюс год обязательной практики. И ровно посреди этой баталии, после второго курса, нам устроили экзамены, хотя в начале года ни о чем таком и не говорили. Серый сильно возмущался этой несправедливости — где слесаря, а где экзамены, но кто б нас послушал?