В последний момент мы попытались закосить на ветрянку, но номер не прошел — экзамены все равно начались, пришлось смывать зеленку с рожи и сдаваться. Со специальностью еще более-менее — нажали по красной кнопке, потом по черной. Дальше списали сочинения о пионерах-героях, но вот на истории КПСС ожидалась большая засада.
Зловредный историк обещал максимальные проблемы тем, кто доводил его все это время до белого каления и шипел, что вот теперь-то отольются кошке мышкины слезки, что он лично будет следить за своими врагами и никакие шпаргалки не спасут. И хотя он при этом не смотрел на нашу парту, и так было понятно, кого он имеет в виду.
Но Серый, хитрый цыганенок, придумал, как нам быть. Рядом с училищем постоянно бродил Кирюха-дебил, парняга где-то нашего возраста, но совсем с маленькой кукушкой в голове. Его мать заведовала столовой, так что его никто не обижал, даже наоборот. У Кирюхи были наручные часы, настоящие, командирские, родители справили на шестнадцатилетие. Кто-нибудь из залетных обязательно снял бы с дурака такую ценность, но в наших дворах, что вокруг сквера Советской Украины, чужие встречались редко и проходили, не задерживаясь.
У Кирюхи всегда можно было спросить, который час, сколько до звонка и все такое прочее, он был рад помочь и вообще считал это чем-то вроде своей работы — сообщать людям точное время, раз уж они отошли от радиоточки далеко и надолго.
Главной Кирюхиной страстью был футбол — он присутствовал на каждом нашем матче в школьном дворе и несся подавать мяч, будто малолеток, которого впервые взяли на стадион. Строго говоря, Кирюха и считал, что наш школьный двор — это стадион «Металлист», на котором играет гордость Харькова.
Дело в том, что мы рисовали на белых теннисках краской номера на спине и свои фамилии над ними — был такой всеобщий прикол. Каким таким макаром в Кирюхиной башке школьное поле совмещалось с настоящим стадионом — не знаю, да только он свято верил в то, что мы — футболисты «Авангарда» и бьемся за честь города во второй группе класса «А». Он слышал, как мужики во дворе обговаривали чемпионат Союза, не пропускал репортажей по радио и думал, что речь идет о нас. По телевизору тогда футбол еще не особо показывали, да и у кого из нас мог быть телевизор?
Кирюха сильно переживал, что никак не мог застать на наших матчах знаменитого тренера Елисеева с тем, чтобы предложить свои услуги в качестве то ассистента, то футболиста — тут у него случались разночтения. «Где Елисеев?» — кричал Кирюха возле спортплощадки и разочарованно разводил руками, буцая консервную банку по пятачку. И опять. И опять.
А Серый, значит, что удумал — он выцепил Кирюху утречком, перед экзаменом, и настропалил: сегодня тренер Елисеев придет в наши училища искать новых игроков для «Авангарда», и мы можем познакомить Кирюху с ним. Скажем, что есть перспективный малый, с неплохим ударом и часами с секундной стрелкой, что может пригодиться в тренировочном процессе. Но вот незадача — мы в это время будем на экзамене и, если нас там задержат дольше десяти часов, познакомить его с Елисеевым не сможем.
Поэтому надо, чтобы Кирюха напомнил нам (часы-то только у него) и бросил камешком в окно. По идее мы должны были тянуть с выбором билета до десяти, а потом ждать, пока историк не отвлечется на камень, не начнет прогонять Кирюху, а мы пока быстро подсмотрим-подспишем и натянемся на троечку. Серый вручил Кирюхе небольшой розовый окатыш, указал окно на втором этаже, в углу, и мы пошли на экзамен.
К нашему несчастью, на историю КПСС пожаловала комиссия из райкома. Я с перепугу решил торопиться и сразу тянуть билет. Думал, вдруг этот дятел испугается комиссии и поможет, а Кирюху я потом угомоню. Но историк, хитро ухмыляясь, сказал, что будет сам вызывать и начал с отличников, чтобы показать, как хорошо подготовил группу — видимо, он надеялся, что к нашему выходу комиссия утомится или перейдет на другой экзамен.
Может, так бы оно и вышло, но Кирюха уже так перевозбудился в ожидании встречи с главным тренером «Авангарда», что позабыл о времени и завопил «Где Елисеев?», не дождавшись даже девяти утра. Мы только успели перекинуться с Серым испуганными взглядами, как камень, и не маленький окатыш, а большой кусок асфальта, прилетел в жестяной подоконник. Гупнуло так, будто у окна взорвалась граната. Комиссия попадала на пол, историк сорвался к окну, а туда как раз причалил второй камень, попав ровно в середину верхней глухой фрамуги.
Брызнуло осколками стекло, настал черед историка падать на пол, будто снова война и налет. Часть класса перелякалась, бывалые заржали, а Серый сдуру ляпнул: «Ну, дебил». Я-то понимал, что он имеет в виду Кирюху и, скорее, сожалеет о случившемся, нежели радуется, но все вокруг, включая городскую комиссию, решили, что речь идет о преподавателе. Вот так и получилось, что историю КПСС мы не сдали. И даже не пришлось тянуть билет.
Директор училища МихМих был серьёзно контужен во всех смыслах этого выражения — твердолобый служивый дурак еще и попал в войну под бомбежку и завал, после чего чуть притрясывал башкой и брызгался слюной. Вся бурса его ненавидела за склочный мелочный характер и отвратительную манеру повторять одно и тоже по нарастающей.
«Доигралися? Доигралися? ДОИГРАЛИСЯ?» — орал он в своем кабинете, брызжа слюной прямо в лицо и приплясывая вокруг нас, шо твой Топтыгин в цирке, когда клоуны уже надоели, а тигров еще не вывели на арену.
«А я ж гаварыл, я ж їм гаварыл, гаварыл, шо комиссия!» — рвал глотку МихМих, и я зачем-то решил уточнить детали: «А за комиссию, кстати, нам ничего не гаварыли».
«Молча-а-а-ать», — директор сначала взвился, а потом припал к линолеуму, наклонив лицо параллельно полу и став еще больше похожим на игривого циркового медведя: «Молча-а-ать!!! Уж я-то вам глаз на жопель натяну!» Зараза, будто мне мало было неблагозвучной фамилии со всеми вариантами дворовых рифм.
Мы молчали. На улице Кирюха продолжал требовать знакомства с тренером Елисеевым, но уже жалобно и с подвываниями — до него начало допирать, что что-то пошло не так. И, будто ему в масть, Серый пустил слезу по щеке, намекая на горячее раскаянье.
Эту его особенность я никак не мог понять. Вот мне, чтоб расплакаться, нужно было сильно расстроиться — представить, как Герасим топит Муму или расстрел фашистами кого-нибудь совсем беззащитного, типа раненых красноармейцев или белых лошадей. А Серый, хитрый цыган, случись нам попасться на базаре за кражей семечек или таранки, в ту же секунду мог зареветь, как голодный грудничок — с захлебкой и переливами. И почти всегда его слезы нас выручали. Почти.
Злобный МихМих, тяжело дыша, накрутил вокруг нас пару кругов. Потом уселся за стол, снял телефонную трубку, подержал чуть в руке и со звоном хряпнул обратно на аппарат. «Уж простите нас, Михал Михалыч», — начал из-под соплей нащупывать выход Серый, но директор повернулся в сторону дверей, открытых для пущего воспитательного эффекта, и спросил сквозь стену у Космодемьянской, которая, конечно, уже сидела на подхвате в приемной, ожидая рядом с секретаршей приговора: «Зося, это ж эти, шо всегда?»
— Они самые!
«Что всегда?» — попробовал уточнить я, но директор смотрел мимо, будто мы — совсем пустое место, давая понять, что сейчас на нас будет поставлен окончательный крест.
— Восемнадцать есть им, Зоя?
«Конденка помладше на год, а Попелю скоро будет. И приписное есть уже…» — ответила мастачка из предбанника.
— Ну, так вы знаете, шо с ним делать.
Под шум вокзала попало всей группе — чтоб неповадно было смеяться над преподавателем. Кого-то перевели из хорошистов в троечники, кому-то поставили на вид, Серый попал на испытательный срок до Нового года, а меня сдали в армию. Весенний призыв уже закончился, восемнадцать мне маячило только в июле, но МихМих напрягся и я полетел, шо аист, служить Советскому Союзу.
Этот недострелянный политрук кричал, что мне еще повезло, что экзамен был по истории КПСС, а, раз так, мне прямая дорога в тюрьму, но я уже его не слушал. Да и так посудить, в армию все равно пришлось бы идти, не с моим счастьем косить. И вообще: раньше сядешь — раньше выйдешь, шо так тюрьма, шо так два года. Хрен с ним.