Вот так я вошел в историю ПТУ № 15 как первый ученик, не закончивший бурсы и ушедший в армию перед третьим курсом. Все завертелось так быстро, что я даже не успел с матушкой повидаться, — тиснул телеграмму: «Ушел армию напишу места службы целую», и салют.
Только и успели, что проводы загулять. Денег, понятное дело, не было — какая может быть стипуха у отчисленного за хулиганство с особым цинизмом? Но Серый подсуетил бидон браги с хлебзавода — там свои люди гнали на продажу, а с бухлом ты уже царь. В воскресенье сели во дворе, подтянулись соседи и кореша — кто консервации принес, кто хлебушка. Так что напекли картошки, и всем хватило.
Вот только начали рановато, и уже к обеду раскочегарились на полную — гармошка, песни. По итогу сил не рассчитали и к вечеру закрывались уже чьим-то портвейном из канистры. И лег он сверху на брагу так криво, что еще ночью мне стало плохо. И не просто плохо, а грабли. Думал, кончусь, не дожидаясь кирзовых сапог, — блевал желчью и трясся, будто не лето завтра, а Крещенье.
Утром Серый с пацанами умыли меня и поволокли под руки к военкомату. Там все были помяты после проводов, но я — лучше всех, и тут отличился. Полежал в тенечке, еще поблевал с часок, как подъехали тентованные «Газоны». Мои уже сбежали похмеляться, так что я из последних сил дополз до машины, а там уже люди помогли залезть в кузов. Всех пересчитали три раза, начался бабий вой, а я забился в уголок, строго-настрого пообещал себе никогда больше не пить и старался дышать. Раз-два, раз-два.
По папашиной линии у нас было глухо, как в танке. По маминой тоже все не слава Богу — полсемейки, как враги. Брат деда сначала в полицаях промышлял, а в сорок третьем ушел с немцами. Дальше, по слухам, он воевал за казачьи войска, а закончил войну в дивизии «Руссланд». Я слышал краем уха на кухне, что они защищали какого-то царя Владимира, а потом ушли в Лихтенштейн. И если другие страны выдавали коллаборационистов Союзу, то Лихтенштейн уперся и дал всем желающим уехать в Аргентину. Вот с тех пор о нем ничего и не слыхали.
Там, где надо, об этом факте, конечно, знали. И мы знали, что «там» знают — еще в суде над папашкой гособвинитель упоминал, что, мол, все яблочки в нашем саду гнилые, а мама мне сжимала плечо горячей рукой.
Поэтому, когда пацанов разбирали покупатели, я особо и не переживал — детей сидевших отцов было полно, но с родственником за границей, еще и воевавшим на стороне врага, мне ничего секретного, далекого и опасного не светило. Так и получилось — меня забрали одним из последних, вместе со шлаком из сидевших и доходяг — в стройбат.
Никуда даже и ехать не пришлось — оставшихся подобрала харьковская учебка на Холодной Горе, как объяснил нам сопровождающий офицер, чтоб разбавить чурок хохлами. Я страшно обрадовался — от мамы недалеко и до района вообще час троллейбусом. Вдруг чего — прыг через забор — и поминай как звали.
По прибытии оказалось, что через забор особо не попрыгаешь — по всему периметру колючая проволока, а потом сразу нас озадачили таким количеством дел, что мысли о большом побеге или маленьком забеге отсохли за ненадобностью.
В учебном центре военспецстроя № 96735 преобладали жители среднеазиатских республик, которых огульно именовали урюками. В них, оказывается, тоже следовало разбираться — рядом с цивилизованными казахами встречались, например, туркмены из аулов, в которых не знали, что такое автомобиль. У нас тоже не во всех селах лампочку Ильича вкрутили, но по сравнению с ними мы были как летчики — читаем, подписываемся, понимаем, где право, где лево и чего нельзя, а чего нельзя совсем.
Узнав, что я не то что грамотный, а отучился целых два года в ПТУ, при распределении по воинским специальностям меня поставили в колонну, в которой преобладали славянские рожи — нам объявили о том, что мы теперь будем операторами подъемных козловых устройств. Что это такое, мы узнали через пару недель, когда двенадцатую роту повезли на полигон — через реку от колонии Макаренко для учебки согнали всевозможную строительную технику: трактора, экскаваторы, краны поменьше и кранищи до неба.
Мой кран ездил по рельсам, таская туда-сюда учебные трубы с контейнерами. Там мы полгода дергали рычаги, а по вечерам выходили на край самой длинной стрелы курить с видом на вечерний Харьков. Нужно было долго-долго идти по верху стрелы, пригибаясь к ней, чтоб потом аккуратно свесить с краю ноги, задыхаясь от собственной показной смелости. Обучавшие нас деды говорили, что рано или поздно за такую дерзость кого-нибудь сдует оттуда, но при мне этого не случилось, а большего от судьбы обычно и не ждешь.
На присягу приехала матушка и была непривычно спокойна — будто в ПТУ опасней, чем в вооруженных силах, где, по слухам, на учениях допускалась смерть одного из ста солдат. Мы сфотографировались на память у знамени части, и она уехала. Перед отправкой к месту службы я послал домой телеграмму, предлагая матушке приехать попрощаться, но нас так быстро отправили, что я и не узнал, что она ответила.
К первому снегу поезд привез нашу группу лучших духов-крановщиков под Казахстан, в Капустин Яр. Принимавший майор был по фамилии Морозенко, так что я решил действовать на опережение и запел «Несе Галя воду», чуть только мы тронулись строем от вагона. Наши вяло поддержали, но майор зыркнул на меня, чего и требовалось. А вдруг? Я уже понял, что в армии все зависит от количества и статуса земляков. Если их нет или они слабы — тебе гайки.
С майором я угадал — в дивном кодле стройбата чурок было не меньше, чем на Холодной горе, а Морозенко отнесся к землякам по-отечески — и поселил в бараке поприличней, и следил, чтобы нас не заедали выше положенного. За любовь к известной присказке мы ему дали прозвище дед Пихто.
Спустя неделю он собрал украинское землячество на крыше недостроенного комбината и разбавил нам малость спиртику под сигареты с фильтром. Вспоминали песни, травили байки, хорошо посидели. Я отказался от кира, чем удивил всех присутствующих. Морозенко хитро глянул исподлобья и неожиданно произнес, смакуя: «Бійся, синку, того, хто не п’є. Бо він або хворий, або падлюка».
«Гоголь, Тарас Бульба», — поспешил зарисоваться образованный Сивохо, я сделал вид, что согласен, и усилием воли вызвал из памяти доказательство своей сопричастности: «Ага, Микола Васильович».
«Так точно, — согласился Морозенко. — Так от, рядовой Попель, ни-хрена-себе-фамилия, то ти в нас хто — хворий чи падлюка?»
— Хворий, товарищ майор. Организм отторгает.
— Смотри, тебе жить.
В мою трезвость Морозенко до конца не поверил, но на Новый год успокоился — утром первого января вся рота была в отрубях, один лишь я не подавал признаков запаха. «Силен, бродяга», — признал дед Пихто. Вот так я внезапно оказался самым толковым в части и уселся в кабину самого высокого крана, где и провел следующие полтора года.
У майора была репутация сурового начальника, урюки любой степени боеготовности понимали смысл слова «ховайся» и моментально терялись по территории, стоило ему появиться на горизонте. Эта ненависть была взаимной — майор считал, что чуркам ничего сложнее чурки доверить нельзя и распределял их исключительно на простейшие работы — подай, принеси и так далее.
Вопросы рангом посложнее доверялись солдатам славянского происхождения, а на самых ответственных постах все решало украинское землячество, в случае чего переходя на родной язык, чтоб и общность подчеркнуть, и других подразнить.
Нас ценили — мы любили строить, нравился сам факт того, что из болванок вырастают дома, которые простоят долго. Мы, кстати, не знали, что именно строим — в Капустином Яру взрывали атомные бомбы, запускали ракеты, тут же что-то разрабатывали. Слева рыли шахты, мы же собирали из блоков какие-то корпуса, которым не было числа. И, даже если это здание пойдет под контрольный взрыв, мы должны его были построить хорошо. Як для себе.
Служба была не сахар — и холодно, и голодно, и ветрено, но мы были при деле, а майор Морозенко постарался сделать так, чтобы это дело было нам в радость. Не знаю, что с ним потом стало, но, надеюсь, что в каждом призыве ему привозили земляков.