«Тю, так а де ми, а де те Хрестище?» — не унимался кривой мужик, но люди его сразу зацыкали, чтобы все расслушать.
Тем временем голос, который тоже обладал ярко выраженным неместным акцентом, продолжал: «Будет произведен подземный взрыв (“Взрыв? Взрыв? Взрыв!” — зашелестело в толпе), во время которого всем во избежание травм позвоночника следует лечь на землю, сесть или стать на цыпочки».
И тут же все вокруг начали немедленно укладываться, пытаясь разместиться так, чтобы свои были на расстоянии руки. И это тоже было так страшно — только что люди сидели, потом встали и тут же ложатся по первому же указанию.
«Повторяем: внимание, внимание, к сведению граждан…» — продолжил голос в громкоговорителе, но с перепугу все уже полягали на траву, только подекуды люди ждали, пока окончательно улягутся пожилые родственники. Мы легли вокруг Нади с малым на груди, я оказался между ней и дедом, который тут же затеял разговор: «Шо, Генка, буде нам Хіросіма?»
«Дед, от не трынди, — отмахнулся я, хотя в обычное время не рискнул бы с ним так разговаривать без риска получить хворостиной. — Вони там підірвуть велику бомбу, оту скважину завалить, факел загасне, й підемо додому. Атомної не буде, нас би тоді вивезли».
«Ага, усіх і відразу на Колиму», — ответил дед, но с той стороны Нади зашипела бабка: «Замовчіть вже обоє, повбиваю зараз», — и мы замолчали. Громкоговоритель в третий раз повторил свое послание, помолчал минут десять, после чего подал писк и кратко гавкнул: «Приготовиться!» Многие крестились, я обнимал Надежду с малым и пел им тихонько про удачу, награду за смелость.
Прошло еще с полчасика — люди пошепки молились, дед сложил было руки на груди, но бабка углядела это дело, переползла через нас, скинула ему руки и дала профилактического леща — не смей, мол. А потом все разом замолчали, увидев, как солдаты в оцеплении встали на цыпочки, пытаясь изобразить роту балерунов. Где-то там, глубоко под лугом, нечто огромное и ужасное приготовилось, и нам оставалось только надеяться на то, что до нас ему не дотянуться.
А потом вдруг земля дрогнула и нас, что называется, «підняло та гепнуло». Будто бы под нами натянули огромную скатерть, а потом какие-то великаны взялись за нее и решили встряхнуть от крошек. Со всех сторон послышались зойки тех, кто неудачно приземлился. Я повернулся к Наде сказать, что все плохое позади, и протянул руку погладить одеялко с маленькой гусеницей, в которой продолжилась жизнь нашей семьи, как вдруг далеко за лесом послышался отвратительный скрежет.
Тысяча лиц повернулась в сторону Хрестища и то, что мы увидели, было хорошо знакомо каждому по старой кинохронике и страшным снам — далеко над деревьями поднималось огромное темно-землистое облако, и, расползаясь поверху, оно стало напоминать самый ядовитый гриб.
«Я ж казав, Хіросіма», — не удержался дед, и на это раз я ему не перечил. Люди начали вставать, поднимая на ноги малых и старых, все смотрели в сторону дома, и большинство крестилось, уже не таясь.
Многих рвало, и я пытался убедить себя, что это — от нервов, хотя сразу почувствовал, как сдавило голову. Господи, ну неужели они такие враги нам, чтобы взорвать факел атомной бомбой и никому не сказать, не предупредить, не вывезти гражданских людей подальше этого луга, до которого радиоактивной пыли лететь пару минут? Чья это ошибка? Кто этот враг народа?
Мне хотелось кричать от бешенства, плакать и рвать на шматки того, кто это придумал, но рядом ревел Максимка, подвывала Надя, тихо плакала мама, и мне надо было срочно что-то предпринять. Я сбегал к оцеплению, где многие пытались докричаться до солдат: кто-то требовал противогаз, кто-то звал старшего, но большинство нервно интересовалось, когда же их отвезут домой. Конвойные не отвечали, но поспускали с плеча автоматы и вообще выглядели испуганными, как малые дети, услышавшие первый салют.
Голова продолжала гудеть. Я тихонько проблевался под угловой палаткой, вытер рот, отдышался и вернулся к своим, выдавливая из себя спокойную улыбку. «Щас отпустят, все хорошо», — соврал я, и тут громкоговоритель на машине ожил: «Внимание, внимание! Через десять минут начинается отправка населения по месту жительства. Всем собраться возле автопарка. Повторяем…»
Я потер ноющую спину и сказал маме: «Нам домой не надо, нам надо на Харьков». В ответ она только начала собирать тревожные морщины вместе, как тут же вмешалась бабушка: «Ти шо, дурний? Треба до хати вертатися, покушаєте, і там буде видно». Пробиваясь сквозь головную боль, я терял последние крупицы спокойствия, объясняя, что чем дальше мы сейчас же окажемся от эпицентра взрыва, тем лучше.
Но мои стояли на своем, и даже Надя поддакивала им, укачивая малого, — лучше б нам сейчас в хату попасть, пеленки поменять, и вообще — командирам лучше меня известно, что к чему. Мы спорили все то время, пока двигалась очередь к машинам. Оцепления не сняли, так что единственный вариант убраться отсюда — ехать со всеми домой, а оттуда уже рвать когти.
Единственное, что мне удалось, — донести до них, что ни пить, ни есть ничего пока нельзя и что дышать надо сквозь одежду, натянув ее на лицо. Спасибо, хоть в этом меня послушались. Ждали где-то час — десяток тентованных машин сделал третий круг, когда наконец пришла наша очередь. Я начал подсаживать на колесо деда и чуть сам не свалился — опять тошнило. Хорошо, что Надю с малым и бабку забрали в кабину, а то б я не сдюжил.
Деда приняли наверху солдаты, мама быстро запрыгнула сама, я полез последним и чуть не свалился с заднего борта. Как когда-то возле военкомата, я снова сполз в уголок кузова и старался дышать, отодвигая дурноту. Пусть это будет страшный сон, думал я, пусть мы еще в Новохоперске, пусть теща сейчас пропилит мне всю голову, лишь бы это все приснилось.
На каждое Девятое мая в школе задавали подготовить рассказ о том, как воевали твои родственники. Что-нибудь про подорванный вражеский танк или взятого в плен языка. И, что в сельской школе, что на ХТЗ, каждый раз я придумывал какой-нибудь подвиг деда Павла.
Не рассказывать же им, что его брат воевал за фашистов, а он сам наглухо отказывается рассказывать о войне. Наград я не видел, а на любые расспросы о старой жизни дед с бабкой реагировали одинаково — уходили от разговора под любым предлогом. Я даже не знал, воевал ли он, партизанил ли, работал ли в тылу или оставался на оккупированной территории. Поэтому мои представления о войне формировал кинематограф.
И то, что мы увидели в Першотравневом после взрыва, было похоже на войну из фильма: окна выбиты, по улице разбросаны обломки парканов, то тут, то там валялась мертвая живность — куры, гуси, петухи. По улицам бродили солдаты в противогазах и собирали трупики животных в тачки.
И бабий вой фоном со всех сторон. Пока я слез с машины и унял головокружение, завыли и наши: вся живность полегла — десяток кур, петух Серёжа и бабулина гордость, красноглазые белые кроли новозеландской породы, в которых, судя по маминым рассказам, были вложены все сбережения семьи.
Ни одно окно не уцелело, глечики и посуда разбились, по всей внешней стене хаты пошла трещина — короче, полный гармидер. Сердце скрипело — оставлять их посреди такого несчастья не хотелось, но нужно было как можно быстрее увезти Надю с ребенком в Харьков. Забрать всех с собой? А куда селить и чем кормить? К горлу поднялся самый горький ком — выбора не было, надо ехать.
Я еще раз обошел каждого, напомнив, что ничего нельзя ни есть, ни пить, а завтра, как откроется сильпо, купить сладкой воды, хлеба и консервов, если продавщица Егоровна забожится на то, что все это только что привезенное. Наказал назавтра спалить всю одежду и купить что-то в автолавке. Потом нарвал марли с чистых подгузников и сделал какое-то подобие медицинских масок. Надел на Надю с малым, остальные отмахнулись. Мама кивала головой, соглашаясь, но смотрела куда-то мимо, бабка же носилась, всхлипывая, по двору и на слова не реагировала.
Дед сидел на лавочке с соседом Мыколой, который тоже плакал, рассказывая о том, что все его хваленые пчелы породы украинская степная лежат мертвым ковром вокруг ульев. Еще чуть-чуть — и я бы заплакал с ним, чего допустить никак нельзя было — моя семья зависела от меня, и первым делом нужно было увезти отсюда ребенка. Я на всякий случай вылил на землю молоко из бидона, чтоб не выпили, и поднял Надю с лавки — пора было уходить.