Вышли в калитку, я нагнулся было обнять деда на прощанье, как он сорвался с лавки и замахал палкой через улицу — там, в сопровождении двух солдат в противогазах, шел голова сильрады Григорий Лысенко.
«Шо, падло краснопузе, гуляєш? — заорал дед Павло и начал багроветь: — Сука, Хіросіму нам учинив!» «Геннадий, угомони деда по-хорошему», — скривился Лысенко и остановился напротив калитки.
«Шоб ти сдох», — рявкнул дед, а к нему поднялся с лавки Мыкола: «Мало вам війни було, мало того, шо своїх поїли, так тепер бонбу скинули?»
«Гена, ты партийный?» — спросил Лысенко, подходя ближе. «Кандидат», — ответил я.
— Тем более. Должен пример подавать родственникам, тем более классово несознательным, без пяти минут врагам.
«Гриша, шо твої червоні творять», — не унимался дед, но на нем уже висла бабка, закрывая ему ладонью рот и приговаривая: «Нічого не чуємо, нічого не чуємо».
«Отойдем», — кивнул голова, и мы вдвоем пошли в сторону Мыколыной хаты. Солдаты остались стоять посреди улицы, Мыкола уселся на скамейку, а деда матушка с бабкой утянули во двор.
«Авария была», — начал Лысенко.
— Слышь, начальник, я ж не дурной, я в Капустином Яру служил, слыхал за такой?
— Допустим.
— Так от, у нас там инструктажа на случай атомной войны было два на месяц, понял?
— И шо?
«И то, — я уже не сдерживался, — шо это был подземный ядерный взрыв, а ваши людей не предупредили, вывезли на два часа чуток в сторону — и рванули. И тут теперь на сто лет мертвая зона».
— Э, тише, тише, мертвая ему. Ничего, значит, необратимого не произошло. Тут столько начальства было с утра, был бы риск, они б не приехали.
— И де они сейчас?
«Та чухнули», — нехотя признался Лысенко.
— Отож. Чего людей не вывести за пятьдесят километров?
— Ты шо, дурной? Тут столько сел, а слухи? А западные голоса?
— А люди?
— Так а шо люди, сказано всем водку пить, выводить радиацию.
«Диденко, — позвал одного из солдат голова, — дай пару бутылок». «Не надо, непьющий», — отрезал я.
— Это другое, тут для здоровья.
— Все одно.
«Смотри, пожалеешь», — пожал плечами Лысенко и тронулся дальше по улице. — И деда угомони, а то он давно на срок напрашивается, вражина».
Я громко сплюнул себе под ноги и вспомнил старую бабулину прибаутку: «То вже свинячий голос», что означало — все, уже ничего не поделаешь. Надя с малым были готовы, мы простились во второй раз со стариками и пошли пешком к трассе, чтобы закончить этот бесконечный день так же, как и начали, — в дороге домой.
Дед помер первым, через полгода. Обычно в наших краях жены переживали мужиков лет на десять, а то и на двадцать, если муж сильно пил, а супруга — нет. Но тот злосчастный взрыв изменил привычные нормативы, через год с небольшим в районной больнице усыпили бабушку — больше бороться не было смысла. К тому времени умерла где-то четверть пожилых жителей Першотравневого — онкология, мать ее. Я очень надеюсь, что она достала кого-нибудь из тех, кто приехал в то воскресенье на черных «Волгах» принимать работу.
Надя ушла от меня практически сразу. На ее зов из Кисловодска транзитом через Москву прилетела теща и с ходу принялась пилить меня за безответственное отношение к жене и ребенку: «Увидел шлагбаум — разворачивайся и езжай домой как законопослушный гражданин». И на каждое мое возражение у нее был быстрый и острый ответ:
— Кто ж знал?
— Думать надо было!
— Коммуняки утаили правду.
— Не смей антисоветчину разводить с напраслиной, они же говорили, что закрыт проезд!
— А что ж они тогда не вывезли всех жителей подальше?
— Твои пожилые, их не жалко и там, где нужно, лучше знают.
От этой каши в тещиной башке мне становилось только хуже — я лежал дома, взяв больничный на неделю и то блевал, то кружился головой. Венцом ссоры стали демонстративные сборы — теща заявила, что я неспособен позаботиться о семье, что она давно это знала и вот подтверждение. Что Наде с Максимкой будет лучше у родителей, подальше от меня и от эпицентра взрыва заодно. С тех пор дважды шли дожди, а кислотные, как известно из документальных фильмов и секретной беседы с приятельницей, начальницей гражданской обороны, — самые опасные.
Я пытался встать и вступить в бой с превосходящими силами противника, но завалился лицом вперед и был с позором возложен обратно на диван. Чемодан собрался быстро, вещей-то мало, хлопнула дверь и Надя ушла из моей жизни, прихватив сына. Тут я уже не сдержался и долго плакал сам с собой, тихонько, чтоб соседи не услышали за тонкими стенами. За что мне это все, вот за что? Как говорил дед: «Хтось у нас був попович».
Тогда я думал, что мы расстались максимум на неделю, но так получилось, что навсегда. Когда я более-менее отлыгался, то поехал в Новохоперск, где выяснилось, что теща нас уже развела. И куда-то их отправила. Как это возможно, без подписи и согласия, в нарушение всех законов? Выходит, возможно. Я угрожал этой заразе тюрьмой, но она лишь смеялась в ответ и даже не пустила за порог.
Я искал через паспортные столы, подавал заявление в райсуд — без толку. Нету таких. Ни Попелей Надежды с Максимом, ни Полтавцевых, ни Попелей-Полтавцевых. Как и не было, вот тебе и компас земной. Через год Серый случайно встретил косую подружку Аллу и та сказала, что Надя сменила фамилию, а потом вышла замуж за какого-то военного и собирается родить второй раз. Больше о ней я ничего не слышал и своего ребенка видел только во сне.
Злобная теща написала письмо руководству стройуправления с копией свидетельства о разводе, меня выселили из семейного общежития и перевели в мужское, где на каждом шагу было нарыгано и пахло самым дешевым портвейном. Прикол в том, что в нашу комнату заселился Серый, он к тому времени женился на сотруднице, и вскорости родили они девчонку, Светку. Правда, жинка его, Алена из проектного отдела, меня чего-то невзлюбила.
А после случая на партсобрании и сам Серый начал меня сторониться. Я так и остался кандидатом в члены партии, подыматься дальше не рвался, но обязан был присутствовать. Как-то раз, на обсуждении тезисов к двадцать пятому съезду ЦК КПСС, речь зашла о гонке вооружений, угрозе ядерной войны и я с места вставил: «У самих рыльце в пушку».
Парторг СМУ напрягся: «Что-что?»
— Да то, что наше родимое государство само своих граждан взрывает атомной бомбой и морду кирпичом при этом.
— Товарищ Пепел, вы серьезно?
— Не Пепел, а Попель. На Тоцком полигоне солдат взрывали с местными? Взрывали! А у нас в Першотравневом? Да я сам гриб видел, в ста кэмэ отсюда, ты слышишь меня?
Собрание тут же прервали, из кандидатов меня задним числом вывели, а через пару недель уволили по служебному несоответствию. Типа, кабину не закрыл. Ага, в своей голове. Парторг на людях грозился упечь меня принудительно на дурку, но пронесло, с глаз долой — с повестки вон.
Удалось устроиться на новый хладокомбинат (мы его, кстати, и строили) грузчиком, там каждый непьющий, хоть бы и дурак, был на вес золота. Мы ели пломбир ополониками из котла и вафельные стаканчики пачками. Мороженко я любил больше всего, так что каждый день ждал обеда с радостью, вспоминая нашу прибаутку «Обожруся и помру молодой».
Периодически меня тошнило и ломило голову ни с того ни с сего, но я уже привык — сяду в сторонке, отдышусь и снова готов к труду и обороне. Но однажды прихватило так резко, что я упал с полным ящиком, чего за мной ранее не наблюдалось. Видать, я был такого серо-буро-малинового цвета, что старшая смены, толстая Автюхова, перепугалась и отправила меня на бюллетень до полного выздоровления.
Я шел короткими марш-бросками от дерева к дереву, еще один доходяга в синем рабочем халате, которого штормит в обед. Залазить в трамвай я не решился — еще укачает совсем, лучше пройтись. До майских оставалось пару недель, снег давно сошел, уже было тепло, так что замерзнуть я не боялся. Когда становилось совсем кисло, я делал привал на лавочке и пытался немножко поспать. Может, и получилось, раз я дошел до района к началу сумерек.