Тут надо сказать, что ответственными за изображение всей этой музыкальной хрени были в основном я и мой друг Виталька Маслов. Из пятерых хранителей горящего террикона, окруженного лесистыми холмами, только мы с Масловым обладали уверенными зачатками музыкального слуха, ритма, английского и украинского языков. Шура Бобер, Гена Косач и Костя Красотка были наделены музыкальными способностями, не говоря уже о лингвистических, куда в меньшей степени. Впрочем, нас это не смущало. Кроме музыки, было у нас и еще одно общее увлечение — кинематограф, в основном, конечно, американский.
Вы, конечно, помните, лучшие фильмы десятых годов? «Властелин колец. Возвращение Короля», «Матрица. Перезагрузка», «Ловец снов», «Бэтмен. Начало», «Трансформеры», «Крепкий орешек 4.0», «Пираты Карибского моря», «Индиана Джонс и Королевство хрустального черепа», «Железный человек», «Хроники Нарнии», «Темный рыцарь». Возможно, я что-то подзабыл. Все дело в том, что сейчас, конечно, эти шедевры воспринимаются как-то не так. Годы прошли, да и вообще, многое прошло. При этом очень многое пошло не так, как бы хотелось нам и старичку Нео. Но святые имена Кристофера Нолана, братьев и сестер Вачовски, Гора Вербинского, Эндрю Адамсона, Стивена Спилберга навсегда останутся в наших сердцах. Точнее, они уже остались в этих самых кусочках трепетного человеческого мяса и стонут в них, свищут и плещут ностальгией по тому времени, когда чудесное находилось рядом с нами буквально в каких-то двух шагах.
Места, в которых по преимуществу протекала моя жизнь до самого начала двадцатых годов, когда я поступил на биологический факультет, были удивительные. Необыкновенные. В тех местах жить было хорошо и страшно. Работающие заводы, занимавшие десятки квадратных километров, старые и новые шахты, между ними леса, городские проспекты, центр города, похожий на один больший парк, и снова промзоны, терриконы, лески, речушки. Степь куда ни глянь, и на двести тысяч километров видно небо до горизонта — пронзительно синее, высокое, уходящее в бесконечность.
Мы знали, что живем в Украине, но отчетливо понимали, что в то же самое время отрезаны от нее. Как писал поэт, «как нелюбимое дитя в семье родной». Как-то так приблизительно. Вот, главное, все остальные регионы как регионы. Значит, живут все вместе, соборно, чин-чинарем. Согласие между ними, любовь, взаимное понимание, просто Шир для хоббитов какой-то, ей-богу. Слезы от счастья наворачиваются. А Донбасс, как раз то самое место, где мы родились и жили, неотчетливо, неформально, но вполне безысходно оказывался отмежеван от остальной Украины. И дело, конечно, совсем не в языке.
С парнями мы эти вопросы, насколько я помню, не обговаривали ни разу. Слов таких не знали, малы были, глупы, инфантильны. Бог весть, как это объяснить. Но понимать — что-то такое понимали, конечно. Тем более что, по нашим ощущениям, мы родились в самом центре Украины. В месте, определяющем всю ее географию, местоположение на континенте и общую архитектонику рождающихся в этой стране смыслов. Даже сомнений быть не могло — мы живем в центре мироздания, огромного, таинственного и загадочного. И наш террикон — горячее сердце страны, находится, конечно, в том месте, где возможно буквально все.
Мы ловили рыбу и раков в прудах и безымянных степных речушках, как собаки или кошки интуитивно чувствовали, какую траву можно есть, а какой следует остерегаться, с ходу могли оценить длину цепи хозяйской собаки, характер замка на погребе, высоту чердачного окошка.
Мы прекрасно ориентировались в том, что именно делают между собой женщины и мужчины или, скорее, мужики и бабы. Да чего там! Лучше любого «Вога» мы знали, чего хотят женщины, what women want, и могли изобразить все их нехитрые желания разработанной поколениями подростков Донбасса системой жестов и особых доверительных ухмылок.
Мой друг Виталька — хороший такой парень, прямой, но не глупый — был сыном уголовника-рецидивиста, которого на поселке видели, по-моему, всего один раз, во время его свадьбы с недоучившейся студенткой медицинского техникума. Звали ее Элеонорой, была она матерью Витальки и вообще доброй теткой. Работала в кафе, где продавали и на разлив, и на вынос. Может, помните, полуподвальное кафе в здании бывшего универмага «Аврора»?
Что такое Аврора. Это предрассветный ветерок. Дочь Гипериона и Тейи. Сестра Гелиоса и Селены. Обшарпанное здание этого приюта древнегреческой мысли как раз выходило окнами на тот самый шахтерский поселок, фактически предместье Донецка, от которого теперь остались одни только развалины. Война есть война. Ясное дело, что Элеонора, поднимавшая сына в одиночку, приворовывала. Сливала из бочек и баклажек вино и пиво и дома по выходным после восьми вечера недорого продавала всем желающим. Этот ветерок, я сейчас говорю о сухом красном, который она распространяла в пластиковых бутылках по литру и по полтора, навсегда подружил меня с алкоголем, и эта дружба, как сами видите, порой перерастает в искреннюю любовь. Но не суть.
Итак, Виталька всегда имел в доме вино и пиво, в нашей группе играл на ударных, был поклонником ножевого боя и тяжелого рока. Мою тихую симпатию к песням «Битлз», перенятую от матери, воспринимал как неопасное половое отклонение и старался мне его прощать.
— Ясное дело, у тебя отца нет, что ты еще можешь слушать, — пожимал он плечами так, будто у него был отец.
Я не возражал. Мы неохотно съедали по тарелке овощного супа, которым непременно перед играми на свежем воздухе кормила нас моя мать, и шли вдвоем в мир. В страшный и прекрасный, чреватый самыми настоящими приключениями.
Их нам обеспечивали в том числе и дружки Славы Алматы — тридцатилетнего шакала, ездившего на потрепанном черном джипе и приторговывавшего на поселке и в двух-трех близлежащий школах травой, порошком и таблетками. Он водил в клубы и рестораны мать Виталика Элеонору. Иногда подкидывал ей какие-то деньги. Но самое главное, что с какого-то момента всю нашу странную и, в общем-то, безобидную компанию из пяти человек он пытался принудить работать на него. Возможно, ему, как каждому начинающему Аль Капоне, претила сама мысль, что есть на его поселке малолетки, которые травку курят, но торговать ею отказываются?
Положительно не знаю, что ему в нас так не нравилось. Что задевало. Да на этом поселке таких, как мы, было пятьсот тысяч человек. Зачем было наезжать именно на нас? Может быть, дело было связанно с тем, что Элеонора вдруг проявила гордость или неуступчивость, неожиданно отказавшись от общества Алматы? Вот не помню я. Не понимаю. Так случается иногда в жизни — самые главные вещи, причины того, что случилось потом, ускользают от памяти, как вода сквозь пальцы. Ничего пояснить нельзя, хотя изнутри памяти все кажется таким простым и ясным.
В общем, Алмату оскорбляла наша индифферентность, а натурой он был ранимой и остро чувствующей. Сейчас, спустя годы, я думаю, что, может быть, кроме всего прочего, ему не нравились наши «спевки» в подвальном помещении фитнес-клуба «Феникс», куда с нашими гитарами и бубнами нас пускал его владелец Додик, кокаинист и романтик — дядя Коли Красотки. У Додика там стояла еще советская уныло дребезжащая ударная установка, лажовый синтезатор, скорее всего, собранный зеками Беломорканала по чертежам Леонардо да Винчи, и бас-гитара, звучавшая как стон вола в процессе случки. Оригинальные бубны и две обычных гитары харьковского производства у нас были свои.
— Давай, — орал я на Виталика, который всегда запаздывал с ритмом, — крути педали, волк, поехали!
Шура Бобров — синтезатор, Гена Косач — гитара, Костя Красотка — бубен. Мы все, потея от восторга, пытались попасть в такт. Я играл на басе и пел «Скорпов»: «Time, it needs time», и лицо мое краснело от натуги. Пел я, если честно, невероятно плохо. Играли мы еще хуже, чем я пел. Но делали все это мы исключительно для себя. И нам было здорово.
Но, начиная приблизительно с весны того года, нам приходилось все хуже и хуже. И каждый раз, когда мы с Виталькой приходили теперь к «Авроре», чтобы забрать несколько новых пластиковых бутылок свежего ветерка, Алмата, сидя в крутом поселковом кафе на площади, выставив вперед загнутые носки своих остроносых туфель, внимательно и молчаливо изучал нас, не снимая черных очков. Сейчас, сквозь призму прошедшего времени, я понимаю, что он был похож на Хоттабыча. На лысого восточного хуя в очках и волшебных туфлях, которые обеспечивали ему астральное могущество и восемь бонусных жизней. Ему недоставало халата из халвы и электронного оранжевого верблюда с виртуальным шлемом на удлиненной угрюмой харе. Алмата был прекрасен, хотя он и был чудовищем.