Неподалеку с распахнутыми настежь дверями отдыхал его джип, из салона которого неслись нескончаемым потоком Алсу, «Тату», «БИ-2», «Ногу свело», «Смысловые галлюцинации» и, конечно, же «Черный бумер» Сереги. Скептически разглядывая окружающую среду, ели шашлыки его подручные. Девушки носили короткие юбки. В кинотеатре напротив давали «Миссия невыполнима — 3», и я подумал о том, что Джей Джею Абрамсу надо бы снять фильм про детей Донбасса, которые никогда не станут взрослыми, оттого, что их миссия умереть прямо здесь и сейчас. С противоположной стороны проспекта ветром разносило острый запах синей краски, которой два медленных похмельных рабочих красили забор торгового центра, принадлежащего империи Рината Ахметова. Стоял обыкновенный людской и птичий гам. Но нам, в те минуты, когда мы проходили мимо Алматы, казалось, что все замерло, что само зло, выбравшись из наших страхов и снов, из кинематографических откровений всех во вселенной сестер и братьев Вачовски, из всего того, что неспособен осознать наш утлый мозг, обратило к нам свое худое лицо и непроницаемо черные очки.
Убив предыдущие полгода над книгами, мы все, кроме Красотки, которого осенью должны были увезти на ПМЖ в Канаду, поступили. Я — в университет, Косач, Бобр и Маслов в техникум на одну и ту же специальность, точного названия которой никто из них не знал. Матери наши были на седьмом небе от счастья. А нам становилось все хуже и хуже. Ближе к августу мы уже нигде не могли чувствовать себя вполне в безопасности, только на пропахшем дымом терриконе, который, как Этна, не переставал дымить, привлекая своих богов.
— Может, вам всем переехать в общежития? — предлагал Костя Красотка, раскуривая длинную женскую сигаретку, глядя на сизоватый дымок, струящийся из-под наших теней десятью метрами ниже. — Вы ж поступили? Я слышал, что иногородних пускают еще до начала учебного года.
— Во-первых, Алмата достанет нас и в общежитии, — назидательно проговорил Бобр и залпом прикончил банку пива. — Во-вторых, мы не иногородние и нам вполне могут отказать.
— Это да, — после некоторого раздумья согласился Костя, — а есть еще и в-третьих…
— В-третьих? — наморщился Виталька.
— В-третьих, у вас имеются родные и близкие.
— Это ты что ли, Красотка? — криво усмехнулся Виталик.
— А хоть бы и так, — пожал плечами Костя. — Мы ж не чужие люди, нет?
— Ты знаешь, что мне больше всего в тебе нравится? — поинтересовался Маслов и уселся прямо на глинистую площадку под нашими ногами.
— Моя фигура? — серьезно спросил Костя. — Интеллект? Чувство юмора? Я знаю! У меня губы красивые. Угадал?
— Твоя наглость! — покачал головой Виталик.
— Это способ самозащиты, — опять пожал плечами Красотка, уселся рядом с ним, стал болтать ногами над пропастью метров в тысячу, что темнела внизу, — ты же знаешь, я гей. А нам, гордым неприрученным геям Донбасса, одиноко в этом мире холодном и бушующем, пропахшем углем и гендерной ненавистью. Нам приходится как-то выживать. Тем более что найти себе достойную пару не представляется возможным. Мне уже восемнадцать скоро, а меня один раз изнасиловали в школьной раздевалке, но ни разу никто не поцеловал в губы. Ты способен себе это представить, милый? Здесь никто не знает, черт побери, Уильяма Блейка. Здесь Энди Уорхол никогда не будет открыт. Слушайте, дорогие мои, ваши отцы даже Библию, которую сами написали, так и не удосужились ни разу прочесть. Это не город, а квадрат Малевича какой-то, ей-богу. Вся культура тут обращается в антрацит.
— Слушай, хватит, — поморщился Бобр, — терпеть не могу, когда ты из себя корчишь черт его знает кого… Не зли меня, и так все, млять, не так, как надо…
— Да ладно тебе, — переменил тон Красотка, — мы же дружим просто над пропастью во ржи. Дружим. У нас, сука, общие интересы.
— Вот другое дело, — вздохнул Бобр и закурил, — с этим я согласен. Мы с детства, самого гребаного детства вместе! Мы как братья над этой пропастью.
— К тому ж заметь, чем еще гею заниматься с натуралами? — Красотка в третий раз пожал плечами. — Только дружить.
Мы замолчали. Ситуация была тупиковая, идиотская по сути, не имеющая никакого решения. Никто из нас не понимал, что делать. Элеонора, мать Виталика, богиня вина и пива, наотрез отказалася способствовать разрешению нашего с Алматой необъявленного конфликта. Обращаться к милиции было не только глупо, но и бессмысленно. Алмата тот хотя бы какие-то мозги имел. И никаких других вариантов. Например, торговать порошком и травкой мне, без пяти минут студенту Донецкого национального университета, было в прямой облом. Не то чтобы у меня по карманам было полно денег и подработка меня не интересовала, просто не мое это, если вы понимаете, о чем я.
К тому же мы чувствовали, что дело не в торговле. Дело в каком-то неясном принципе. В чем-то, что не имеет под собой конкретной эмпирической основы. Алмата просто поставил себе цель. Возможно, и сам себе не отдавая отчета в том, какую именно. И если он нас ненавидел, а он нас ненавидел, то делал это из причин, о которых нельзя было сказать хотя бы что-нибудь определенное. На самом деле его отношение к нам не было омрачено причинами меркантильного порядка. Хоттабыч в остроносых черных туфлях с загнутыми носками ненавидел нас из чистой онтологии. В подобных случаях люди говорят «так сложилось». На одном поселке с Алматой жить нам было далее невозможно. Но где в таком случае нам оставалось жить?
В конце августа, приехав на несколько дней из Берегового, чтобы проведать нас с мамкой, умерла Лида. Хоронить старушку, кроме нас с парнями, на кладбище поехало человек семь. Помню, что солнце светило мне прямо в голову. Ветер нес пыль по дороге, и от свежей могилки с двумя крохотными венками мы долго шли вдоль кованой ограды, через которую был виден наш террикон. Над ним ветер крутил смерчи и мне отчего-то подумалось, что террикон зовет нас, что смерчи не случайны и что добром это все не кончится.
В автобусе мы сидели тихо. Выглядели неважно. Да оно и немудрено. Дня за три до похорон во дворе, у самого подъезда, Виталика беспричинно избили какие-то великовозрастные мудаки. Он был уверен, что по просьбе Алматы.
Бобер и Косач уже неделю как стояли на счетчике. Они на какой-то мутной квартире на Ташкенте совершенно случайно проигрались в буру. Их долг тут же купили люди Алматы. И они были должны к тому времени какую-то совершенно нереальную для них сумму в районе двухсот или трехсот долларов.
Но самым главным было не это. Вечером, как раз накануне приезда Лиды, сначала к Бобру и Косачу, а затем даже и к Витальке и ко мне приезжал на своем «Опеле» Додик, дядя Красотки. Костю искали по всей округе и не могли найти уже в течение нескольких суток. И, конечно, никто ничего не видел, не знал и ничем помочь не мог.
Красотка, насколько я помню, был единственным геем из тех, что жили по эту сторону американского киноискусства. Он никогда никому не говорил об этом, кроме нас. Но весь поселок, конечно, в его ориентации не сомневался ни секунды. У нас в округе двадцати световых лет трудно было найти хотя бы одного еще чудака, который рискнул бы так одеваться, двигаться, говорить. Он смешно растягивал звуки в самых простых словах, часто и беззащитно матерился, неумело сплевывал сквозь передние зубы. Он хотел нравиться мальчикам. Иной раз вызывал во мне такое чувство, будто я плачу и одновременно смеюсь. Это я к тому, что для дружбы с этим парнем надо было иметь некоторое мужество.
Впрочем, его никто особо не трогал из-за его дяди Додика, который был в свое время известнейшим фарцовщиком в городе, отхватил в восьмидесятых пятерик, отсидел трешник, а выйдя на волю уже в начале девяностых, сделался бизнесменом средней руки, имевшим легальный бизнес, помогающий ему малыми партиями ввозить из России стрелковое оружие на продажу.
У меня в доме лежала родная, но мертвая, как сундук, баба Лида. Мать вокруг нее ходила молча. Две-три соседки из тех, что знают толк в похоронах, распоряжались всем в доме, в том числе и мною. Ясно, что находиться там я не мог. Пропажа Красотки удачно с этим совпала. Мы с парнями излазили весь поселок, засунули носы в каждую дыру. Спросили всех, даже рыжего толстого участкового лейтенанта Федю.