— Сгинул наш пидарок! — задумчиво сказал он, глядя на нас синими пустыми глазами. — Хрен его знает, честное слово. Про него уже спрашивали. Заявление родные написали. Но пока ничего. Думаю так, что не найдем.
— Это почему? — тускло спросил я.
— Да знаете вы почему! — засмеялся Федя злым и трагическим хохотом настоящего Паяца. — Все, валите, некогда мне с вами трындеть. Пошли на хер отсюда. Дежурный, Серега, на хрена ты их сюда пустил?!
После похорон и теплого борща с курицей Виталик меня спросил, что я собираюсь делать вечером. Я покачал головой. Она у меня страшно болела. Я понятия не имел, что стану делать в ближайшие часы. Да и вообще, куда девать себя, всю прожитую и еще не прожитую жизнь.
— Ты что-то предлагаешь?
— Есть вино, четыре литра, и пол-литра водки.
— Я с вами, — кивнул Бобр.
— Конопля имеется, — сказал Косач, — масть слабая, но на пару кораблей хватит.
На терриконе напряженно гудел августовский солнечный ветер. Со стороны Мариуполя заходила гроза, первая августовская гроза этого года. После сезона ливней обычно жара в моем городе спадала, появлялась паутинка, утра становились холоднее, звезды крупнее и прозрачнее. Девочки казались странно повзрослевшими, а с первыми неделями сентября всегда наступала новая жизнь, независимо от школы, независимо ни от чего.
Мы сидели и пили вино, глядя на наш поселок, на город, на грозу. Километрах в пяти ливень уже лил. В одно и то же место били слепые и праздничные молнии. Они имели цвет белый и розовый, грохот разрядов доносился до нас не сразу. Мы считали секунды между вспышкой и грохотом, определяя расстояние. Когда ветер усилился, мы перебрались в пещеру с северной стороны. Сюда ни ветер, ни косые струи дождя добить не могли. Здесь было душновато из-за дыма, который поднимался от самой подошвы Олимпа, но сигареты, вино и трава помогали преодолевать удушье или, скажем так, усиливали его, превращая в нечто совершенно другое. Мы были пьяны и печальны и в то же самое время хохотали, как безумные. Как хренова тысяча Гамлетов. Мы страшились того, чтобы будет с нами дальше, но старались друг другу этого не показывать, особенно ввиду серебристых и розовых свастик, бьющих в наш поселок. Именно их вид придавал нашему пикнику подлинный смысл.
А потом после неопределенного временного провала я помню вот что. Мы молчим и бешено смотрим вокруг и друг на друга, а перед нами стоит, по первым ощущениям, кукла. Метр двадцать в холке. Чем-то напоминает снеговика, сделанного из гудрона и утыканного блестящими черными иглами. Его звали Дымок. Поворачиваем головы вправо, а рядом с ним такой же высоты девочка. Выглядела она гораздо симпатичнее, но с ее головы до самого пола спускалась стальная коса, точь-в-точь похожая на трос, по которому скользят вагончики фуникулера от Почтовой площади до Михайловского собора. Эта девочка назвалась Родиной.
Надеюсь, теперь вы понимаете, что я не зря так подробно рассказывал о том, что представляло собой наше детство и юность. Ясно, что мои воспоминания о той ночи нельзя трактовать буквально. Иначе нам с вами пришлось бы уверить себя черт его знает в чем. Другое дело, что, кроме моих воспоминаний, у меня никаких других воспоминаний нет. И то, что происходило дальше, приходится разбирать по каким-то отрывочным фрагментам, которые моя память не смогла вытеснить из себя до сих пор.
Мы шли по поселку в струях черной холодной воды. Молнии били справа и слева. Рядом шли мои парни: Маслов, Бобр, Косач. А впереди нас над бурлящими и крутящимися просторами разверстых вод плыли Дымок и Родина. Мы шли молча, потому что разговаривать было не о чем. Да, кроме того, и некогда. Только что вокруг простирались террикон и холмы, как вот уже мы прошлепали мимо обшарпанного военного магазина, за которым начиналась военная часть, где в советское время базировались связисты. Не успев осознать этот факт, я заворожено принялся наблюдать за тем, как на нас наплывают и валятся в пропасть небытия старые гаражи и ставки, клонящиеся к земле тополя, которые покрывала бушующая Лета, вышедшая из берегов, и частный сектор, ритмично мерцающий квадратами мутных окон, казался островом, плывущим на гребнях волн. Промелькнули фонтан и развалины старого шахтного вентиляционного ствола. Показался съезд на хутор Дальний. Гроза усиливалась. Появились очертания старой школы, которая ныне разрушена и больше никогда восстановлена не будет, и тут вдруг в радужных переливах залитых дождем фонарей обозначились машины охраны Алматы. Они стояли, как всегда, полукругом вокруг заправки и ресторана «Париж», принадлежавших Алмате. Здесь по вечерам традиционно кучковалась его свора. Машин было не то пять, не то двенадцать, не то сорок семь. На закрытой застекленной террасе все столики были заняты.
Там шел праздничный ужин. Лучшие люди нашего городка. Участковый Федор и школьный директор. В шикарном бальном платье вальсировала с гигантской волосатой обезьяной завуч нашей школы. Школьный стоматолог, который в детстве любил пальцем расшатывать маленьким детям молочные зубы, пил абсент. Чумак, мой биологический, мой честный и добрый, тоже был тут как тут. В общем, не знаю, что видели парни, думаю, что каждому виделось что-то свое, потому как Бобр, например, принялся стыдливо улыбаться, а Косач по-детски заплакал навзрыд.
Внезапно у входной двери с бокалом коньяка в руках появился Алмата. Он тихо застыл в метре над землей в темном коротком плаще, в мягких кожаных сапожках с металлическими крыльями у щиколоток, с черным обручем, охватывающим высокий лоб. Алмата посмотрел на нас, бледно улыбнулся и поднял руку вверх. Из темноты одним махом выступила многотысячная рать, вооруженная пилами, цепями, дубинками, коленвалами от Белаза, серпами, молотами, баксами и таблетками, автоматами Калашникова и пистолетами Стечкина, бластерами и бактериологическим оружием, атомными ледоколами и ракетами дальнего радиуса поражения. Ее передние ряды уперлись в ограждение парковки ресторана и, в конце концов, выгнулись клином, острием которого стала фигура Алматы.
Мы вздрогнули. Ударила необычайной силы молния.
— Что-то их многовато, — сказал Виталик и покосился на меня.
Бобр качнул головой и задумчиво проговорил:
— Зря мы так напились все-таки.
— Это все трава, — сокрушенно добавил Косач. — Надо было, Вася, по две-три затяжки, и тормозить.
А при чем тут я. Не надо на меня смотреть. Я, что ли, придумал сюда идти. Не знаю, кстати. Вряд ли. Не может быть. Но в любом случае, я ничего не успел сказать. Дымок встряхнулся по-собачьи, и острые длинные иглы полетели навстречу темной рати. Родина ударила металлической косой о землю, и за нашими спинами встали тени тех, кто долгие годы не мог найти успокоения в подземельях Донбасса. А впереди всех встал смешной и мертвый Костя Красотка с портретом Энди Уорхола в тлеющих тонких руках.
И битва началась.
Проболел я тогда недели три или четыре и еле выкарабкался. Температура сутками не снижалась, и я просто сгорал, глядя невидящими глазами за окно спальни, где громыхали грозы, где сезон ливней обещал новую жизнь. Я так тяжело и долго балансировал на грани жизни и смерти, что почти ослеп и с тех пор зрение у меня ни к черту, приблизительно минус сто семьдесят восемь. Но не суть. Это все понятная история, если ты заражаешься корью, будучи взрослым мальчиком.
Ко мне никого не пускали, мобильник забрала и спрятала мать. Потому только в начале сентября я узнал о короткой перестрелке, забравшей жизнь Алматы и двух его подручных, о Додике, которой вскрыл себе вены в своем доме сразу после этого, о похоронах Красотки, обезображенный труп которого был обнаружен путейной командой в лесополосе возле железнодорожной станции, о том, что ждет меня студенческое общежитие, и новые книги, и учеба, и новая-новая жизнь.
Вы потерпите, я уже заканчиваю. Важно вот что еще. В общежитии я стал жить с октября и спиртного не брал в рот вовсе, уже не говоря о траве. Я бегал по утрам в парке, баловался с гантелями. Занимался учебой, как проклятый, и за полтора года поумнел так, как никогда ранее. Просто черт его знает, какой стал умный, если вы понимаете, о чем я. Но мне ничего не помогало. Стоило где-нибудь уединиться — в библиотеке с книгой, на лавочке в чудесном зеленом парке, которых у нас до войны было великое множество, как рядом вот так, как я с вами, садился Костик Красотка и смотрел на меня. Просто сидит и смотрит.