Сатта приехал вечером, весь день проведя за рулем – путь от Милана до Неаполя был не близким. Тем не менее он предпочел вести машину сам: в дороге было время подумать, еще раз осмыслить события последней недели, свыкнуться с мыслью о том, что один человек без чьей бы то ни было посторонней помощи смог расправиться с одним из самых могущественных бандитов страны.
Потом он вернулся к странному разговору с четой Балетто в их доме на берегу озера.
Сам Балетто, человек светский, всегда умевший держать себя в руках, был пепельно бледен, его в прямом смысле слова трясло, как в лихорадке. Его жена была пренебрежительно надменна, холодна, как лед, и необычайно красива. Сатта помнил, какой она была раньше. Теперь Рика стала еще привлекательнее – ее женственное очарование совершенно неотразимо, возможно, так на ней сказались потрясения и переживания последних месяцев.
Этторе сначала отказывался говорить – с минуты на минуту должен был приехать его адвокат. Но узнав о внезапной гибели Мансутти, он сломался и в отчаянии обратился к Сатте – как к священнику, к отцу, к единственному защитнику.
Этторе стал бессвязно рассказывать о том, что произошло, путая слова, перескакивая с пятого на десятое, умоляя Сатту понять его и войти в его положение. Полковник почти не прерывал его беспорядочный лепет, лишь изредка уточняя какие-то моменты, которые были совершенно непонятны. При этом он старался изобразить на лице симпатию и сострадание.
Беллу записывал эти отрывочные сведения в блокнот, а Рика сидела, излучая холод, не сводя взгляда с мужа. Она смотрела на него уже не столько с ненавистью, сколько с непередаваемым отвращением.
Особенно Сатту поразило то обстоятельство, что теперь Кризи начал охоту на Конти и Кантареллу. Он полагал, что после расправы над Фосселлой телохранитель удовлетворил свое стремление к мести и теперь попытается как можно скорее пересечь границу Италии и затаиться в какой-нибудь далекой стране.
Полковник оставил у Балетто Беллу, чтобы тот официально завел дело и приступил к формальному расследованию преступления, а сам отправился домой – ему надо было о многом подумать в спокойной обстановке.
Ситуация представлялась ему в высшей степени двойственной. С одной стороны, действия Кризи наносили удар в самое сердце мафии, задевая ее гордость. Подумать только – все это сделал лишь один человек! Если, паче чаяния, ему удастся выследить и прикончить еще и Конти, этот удар станет для мафии катастрофическим. А если случится невероятное и он убьет Кантареллу, эта рана сможет стать для организованной преступности просто смертельной.
Союз между Кантареллой и Конти был краеугольным камнем всей этой системы. Теперь мог воцариться хаос, в котором он, Сатта, сможет выступить против любого из оставшихся в живых боссов, и вся организация будет отброшена назад лет на десять, а то и больше. Однако он не тешил себя иллюзиями. Его служба в полиции могла способствовать лишь сдерживанию роста организованной преступности. Навсегда покончить с этим монстром не было никакой возможности, оставалось рассчитывать лишь на то, чтобы на какое-то время затормозить его развитие. Но какая теперь для этого представилась блестящая возможность!
С другой стороны, его работа заключалась в том, чтобы ловить убийц, вне зависимости от того, кого и почему они убивали. Хотя сказать, что Сатту мучили угрызения совести, было нельзя – полковник гордился тем, что совесть его была накрепко заперта в прочной шкатулочке. В один прекрасный день он, может быть, достанет эту шкатулочку из укромного местечка, отопрет ее и очень удивится тому, что в ней обнаружит.
Сатта, скорее, переживал нечто похожее на ревность – этот телохранитель посягнул на его права. По глубокому убеждению полковника, закон можно и нужно обходить. Однако неписаное право нарушать закон могли иметь лишь избранные. Именно поэтому история с Кризи вызывала в нем двойственные чувства, открывая удивительные возможности для деятельности Сатты, он в то же время присваивал себе те полномочия, которыми, по мнению полковника, мог обладать лишь он сам. Тем самым Кризи как бы покушался на права, принадлежавшие лишь избранным, к числу которых Сатта, естественно, в первую очередь относил себя самого.
До поздней ночи полковник напряженно размышлял над парадоксальностью сложившегося положения, взвешивал все «за» и «против», пока в конце концов не нашел достойный компромисс. Рано утром он доложил обо всем генералу – своему непосредственному начальнику. Генерал одобрил мнение полковника – он вообще ему доверял – и передал своему подчиненному полный контроль за ведением этого дела. С представителями прессы было решено не делиться никакой информацией – через пару дней репортеры сами все разнюхают.
Когда картина немного прояснилась, Беллу было поручено остаться в Милане, чтобы завершить все необходимые формальности по делу Балетто, а потом отправиться в Рим, поближе к Конти. Сам Сатта выехал на машине в Неаполь.
Он считал, что Гвидо как ближайший друг Кризи, который не мог ему не помогать, был своего рода ключом. Спецслужбам уже было отдано распоряжение прослушивать все телефонные разговоры в пансионе «Сплендид» и перлюстрировать почту Гвидо. Сатта хотел как можно больше узнать о Кризи – его характере, взглядах на жизнь.
В тот же день, когда Сатта ехал в Неаполь, офицер, работавший в канцелярии управления карабинеров в Милане, сделал копию документа, предназначенного исключительно для служебного пользования. Он сделал ее, самым внимательным образом изучив документ. Вечером того дня этот офицер ужинал в ресторане с одним из своих приятелей. После ужина уровень материального благосостояния карабинера существенно возрос. Как раз в тот момент, когда Сатта лакомился жарким в пансионе Гвидо, Конти говорил из Рима по телефону с Абратой, который теперь остался единственным и бесспорным боссом мафии во всем Милане.
Информация Абраты была полной, он знал все о прошлом Кризи. В голосе миланского капо звучало беспокойство, хотя сам он и не был в списке смертников.
Конти дал ему исчерпывающие инструкции, повесил трубку и несколько минут просидел в глубокой задумчивости. Потом набрал почти никому не известный номер персонального телефона Кантареллы в Палермо и какое-то время беседовал с боссом. Разговор шел не столько об опознанном убийце, сколько о том весьма странном факте, что полиция и карабинеры практически ничего не делают, чтобы как можно скорее с ним разделаться. Как сообщил Абрата, по этому поводу даже общей тревоги объявлено не было.
Все нити следствия по этому делу были в руках полковника Сатты, выехавшего в то утро из Милана в неизвестном направлении.
После разговора с Кантареллой Конти погрузился в еще более глубокую задумчивость, потому что в голосе босса явно звучал страх. Вместо того чтобы дать четкие и однозначные инструкции, арбитр говорил как-то неуверенно, даже спрашивал мнение Конти о том, как им следовало поступить.
Как это ни было смешно, ему самому пришлось успокаивать Кантареллу. Он заверил босса в том, что, даже если полиция не пошевелит пальцем, Кризи в самом скором времени все равно будет ликвидирован. Теперь, когда личность его установлена, он попадется в ближайшие часы. Соответствующие указания уже разосланы по всем звеньям организации.
И тем не менее реакция Кантареллы на это сообщение оставалась для Конти совершенно непонятной. Конечно, убийца с таким прошлым, к тому же имевший достаточно веские основания для того, чтобы им мстить, был серьезной угрозой. Однако если раньше он имел неоспоримые преимущества, поскольку его личность оставалась неизвестной, теперь он их лишился и стал гораздо уязвимее. Поэтому очень скоро этот смельчак поплатится жизнью за свое безрассудство.
Почему же все-таки Кантарелла был в таком гнетущем состоянии духа? Конти пришел к выводу, что такая реакция была типичной для политика. Сам он, в отличие от босса из Палермо, достиг своего нынешнего положения лишь за счет насилия. Ему часто доводилось видеть смерть.