— Мы захватили в канцелярии бухгалтерские книги, — говорит наш Вергилий, — там все это записано — тонны волос, тонны обуви, тонны одежды… Есть даже записи о том, сколько узниц направлено химическим фирмам для "проведения особых испытаний" с новыми препаратами. Сколько в штуках и по какой цене. В переписке так и значится: партия товара, столько-то штук… Мы эти книги передали вашему командованию…
Антонин обратил наше внимание на какие-то продолговатые груды бетона, нагроможденные взрывами. Это были молодые, недавние развалины.
— Тут было самое страшное, — сказал он. — Лаборатории, где врачи и фармацевты экспериментировали на людях. Это у нас считалось более страшным, чем смерть. Эти лаборатории охранялись особенно тщательно. Сюда и эсэсманы ходили по особым пропускам. Тех, кого отбирали для опытов, никогда никто уже больше не видел. По окончании опытов их ночью увозили прямо во второй крематорий, который обслуживали только эсэсовцы. А держали их вон там. — Антонин показывает на другую длинную развалину, виднеющуюся из-за забора. — Врачей, которые здесь экспериментировали, привозили и увозили в машинах с зашторенными окнами.
— Сколько же человек замучили в этих лабораториях?
— Этого никто не знает. Сейчас, по крайней мере. Когда приблизились ваши танки, эсэсманы взорвали эти здания. Говорят, что уничтожили даже тех своих, кто мог об этом что-нибудь рассказать. Но это так, предположения, слухи. Волк ведь не жрет волка…
В заключение Антонин отвел нас в детские бараки, И это было, пожалуй, самое жуткое из всего, что он показал. Здесь были ребята разного возраста. На них тоже производились какие-то опыты. О детях в суматохе эвакуации гитлеровцы почему-то забыли. И вот они, сотни две мальчиков и девочек разных возрастов со старческими лицами, сидят и лежат на нарах в своих полосатых халатиках, провожая нас равнодушными, отрешенными взглядами изверившихся во всем людей.
— Ни на одном из языков не отвечают, — сокрушенно говорит женщина-врач, капитан медицинской службы. — Что тут над ними творили, мы еще не выяснили. Тоже ставили какие-то опыты. Вводили им в вены какие-то препараты. Странно: среди них много близнецов, братьев и сестер. Может быть, это нелепо, это только мое предположение, но мне кажется, изыскивались какие-то способы усиления размножения населения. — Капитан медицинской службы, судя по орденам и нашивкам за ранения, бывалый, опытный воин. Но тут, в этом детском филиале освенцимского ада, она явно растерялась. Курит папиросу за папиросой. — Господи, какой ужас! Если бы я не видела все это, я бы никогда не поверила, что такое может быть.
В комнате Николаева и вообще в этом доме первого штуба людно. Выловили еще несколько эсэсовцев, в том числе и женщину в черном мундире, что заведовала этими страшными складами. В разных комнатах заседают комитеты по национальностям: русские, украинцы, чехи, евреи, французы, венгры… На втором этаже несколько бывших заключенных, ювелиры по специальности, инвентаризируют только что сделанную находку. Дело в том, что перед сожжением из ртов убитых здесь вырывали золотые и платиновые коронки, мосты. Отыскивали драгоценности: кольца, серьги, браслеты, золотые монеты, которые заключенные, все еще надеясь на освобождение, порой припрятывали в самых укромных местах. Все это из лагеря периодически по мере накопления направлялось в рейхсбанк. Лагерные фюреры уложили остатки в чемоданы. Хотели унести, но едва сами унесли ноги. А чемоданы побросали. Теперь вот здесь, так сказать, инвентаризуют страшную находку.
Мы пробыли в лагере почти до ночи. Утром за нами должен подъехать Петрович. Условились встретиться в комендатуре. А вот где ночевать? Антонин предложил было воспользоваться домиком начальника лагеря Рудольфа Хесса. Мы уже побывали в этом жилье и поразились тому, что один из величайших злодеев нацизма, человек, уничтоживший миллионы людей, вел скромную жизнь среднего бюргера: чистенькие комнаты, обставленные не новой мебелью в чехлах, вышитые салфеточки, разбросанные по диванам и креслам. На стенах пластинки с поучительными сентенциями "С богом родился, с богом и живи", "Не торопись, каждый шаг приближает к могиле" и даже лозунг в спальне "Два раза в неделю не вредит ни тебе, ни мне"… Плюшевый медведь, восседающий в углу дивана… Стопка альбомов с марками… Альпийские часы с кукушкой… Набор пивных фаянсовых кружек… У палача миллионов были очень скромные вещи. А в окно из-за цветущих гераней можно было видеть гребень четырехугольных труб гигантского крематория, дымивших и день и ночь…
Словом, дом этот был, так сказать, на ходу: и свет, и тепло, и постельное белье — все к нашим услугам.
Мы отнюдь не сентиментальные люди. Раз под Ржевом мы с Крушинским преспокойно переночевали в полузатопленной немецкой землянке, в которой, как потом оказалось, как раз под нарами плавали неубранные тела погибших немцев. И выспались, и страшных снов не видели. Но ночевать в доме человека, уничтожившего около трех миллионов людей! Нет уж, товарищ Антонин, этого мы не сможем…
Выход находится. Отличный выход. Нам на помощь приходит представитель профсоюза железнодорожников Анджей Кнып, пришедший к Николаеву поговорить о восстановлении лагерных железнодорожных коммуникаций. Случайно услышав наш разговор, он вдруг предлагает: пусть паны советские офицеры ночуют у него. Это недалеко, на окраине Освенцима. У него мотоцикл с коляской. Двух таких нетолстых панов он сможет увезти. А пани Кнып будет рада предоставить кров офицерам доблестной Красной Армии.
Черный снег Биркенау
Железнодорожник по-польски — колеяж. Пан Анджей Кнып — железнодорожник, сын железнодорожника, внук железнодорожника. И очень этим гордится. Сам он мастер депо Освенцим-один, А вот его дед был машинистом, и таким машинистом, что однажды даже вел из Варшавы в Петербург поезд с высочайшей императорской семьей. Последний из Кныпов, Анджей, разумеется, не монархист, он профсоюзный уполномоченный своей дистанции, член партии Роботничей, и все-таки он гордится своим дедом. Плохого машиниста на такой рейс не поставят.
Жена Анджея, пани Ирена, добродушная, милая толстуха, извиняется за то, что угостить ей нас нечем: "Вшистко герман забрал". Однако достает откуда-то из глубин комода праздничную, жестко накрахмаленную скатерть, топорщившуюся на сгибах, стелет ее на стол. Ставит на нее котелок дымящейся вареной картошки, мохнатую от пыли бутылочку с постным маслом и блюдо маринованных помидоров. Может ли быть что-нибудь лучше, после того как мы целый день прослонялись по лагерю не евши. Нет-нет, там уже дымили походные кухни, из которых лагерникам выдавали питание, Антонин нас подводил то к одной, то к другой, но от всего увиденного кусок не лез в горло.
А за чаем с ароматным малиновым вареньем начался разговор, из которого выяснилось, что сам лагерь Освенцим был еще не пределом нацистских зверств, что было на земле место и пострашнее, это Биркенау, другой лагерь, лагерь уничтожения, находившийся сравнительно недалеко от Освенцима.
И пан Апджей рассказывает нам такое, во что действительно сразу и поверить трудно. Освенцим в своей основе был все-таки рабочим лагерем. Его заключенные, пока они были здоровы, сохраняли силы, использовались на разных работах. Сжигались лишь те, кто терял силы от истощения, у кого падала производительность, кто, так сказать, становился нерентабельным. Взамен сожженных вставали другие, за ними третьи. Так и вращалось колесо смерти, но вращалось сравнительно медленно.
Биркенау был лагерь уничтожения. Из всех оккупированных вассальных стран и из самой Германии на Биркенау шли поезда, битком набитые заключенными. Их везли экспрессными маршрутами, в пути вагоны были заперты, их охраняли и открывали по ночам лишь для того, чтобы вынести нечистоты и покойников. Любой высунувшийся из вагона без предупреждения получал пулю.
Поезд с обреченными прибывал на станцию Биркенау, название которой в отличие от Освенцима было мало кому известно. С виду это была солидная узловая станция. Несколько пар рельсов отходили от нее в разных направлениях, У станционного здания висело расписание поездов, отходивших на Берлин, Дрезден, Бреслау, Варшаву, Вену и т. д. Перрон был чистенький, по нему ходили люди в железнодорожной форме. Прибывший эшелон как бы ставился на запасной путь. Вагоны открывали. Измученные за несколько дней пути пассажиры выбирались из них, жадно глотая свежий воздух. Вежливые переводчики поясняли, что это конец их испытаний. Тут, на этой станции, необходимо пройти санобработку, помыться, произвести дезинфекцию вещей. Отсюда их повезут уже в пассажирских вагонах на места работы. Тем, у кого были деньги, продавали бутерброды и иную еду. Недалеко от станции виднелись два больших продолговатых здания: "Баня для мужчин", "Баня для женщин и детей".