— Спасибо… – Анатолий дыхнул в кулак, закашлялся и замотал головой. – Не голодный! В Мантурове накормили.
— К своей что ли ездил? – прищурилась Ангелина Степановна, не замечая укоризненного взгляда Анны Павловны.
— Угу, — Анатолий неопределенно качнул головой и на всякий случай крутанул ручку газа, намекая, что разговор затягивается, и что ему пора бы ехать.
— А может, мерзавчик налить, а, Толь? – хозяйка дома, кряхтя, двинулась к шкафу с пыльными стограммовыми гранеными стаканчиками.
Тот дрогнул, но устоял. Будь сейчас утро, он вряд ли был так несгибаем. Но время легального опохмела миновало, и перед мысленным взором Анатолия маячил костлявый призрак запоя. Именно железный принцип: больше трех дней подряд не пить – позволял ему изящно балансировать на грани алкоголизма все эти годы, пока его одноклассники и сослуживцы самозабвенно отдавались белой горячке.
Нина Прокофьевна пожала полными плечами и уселась обратно. Анатолий взял под козырек и отчалил, оставляя за собой рваные облачка сладковатой бензиновой гари. Дочь с зятем и оба внука – городские, приехавшие к бабке на каникулы – ушли купаться на речку и вернуться должны были только к ужину. Пирогов Нина Прокофьевна успела напечь с утра, картошку ставить на огонь было еще рано: оставалось время для умственной деятельности.
— Все врет, — высказалась она.
— Про кралю свою? – встрепенулась задремавшая Ангелина Степановна.
— Вообще все, — категорично заявила Нина Прокофьевна. – Не был он в Мантурове.
— А где же он был? На мотоцикле ведь ездил.
— Вчера дождь шел? Шел. Там от Грязева до Мантурова дорога – колдобина на колдобине, после дождя не лужи, а болота настоящие. А мотоцикл чистый у сукина сына, — разоблачила авантюриста Нина Прокофьевна. – Значит, дальше Грязева не уехал.
— Да что ему в Грязеве сдалось? – Ангелина Степановна пригладила шерстяную юбку. – В Мантурове у него девка хотя бы, учительница тамошняя.
— Поругались они, — авторитетно возразила Анна Павловна. – Как ты не знаешь?
— Да когда же они успели? На той неделе же ездил к ней…
— Ничего не ездил. Он уж у ней месяц не был! Скажет – к Наташе, а сам – в Грязево.
— А в Грязеве–то что?
— Дружок там его, Витька рыжий. На лесопилке работает. Сидел который.
— Да что я, Витьку не знаю? — уличенная в некомпетентности, Анна Павловна попыталась восстановить позиции. – Кто мне дрова–то зимой привозил?
— С Витькой и пил. Точно, — с прокурорской убежденностью заключила Нина Прокофьевна.
— Тебе Танька, что ли, доносит? – нахмурилась Анна Павловна.
У хозяйки в рукаве имелся козырь: почтальонша, всех бабок открыто презиравшая, в проницательной и подозрительной Нине Прокофьевне видела себе равного и иногда делилась с ней сплетнями о грязевской и мантуровской жизни. Плохо только то было, что в этом году деревенские ни на что не подписывались, а пенсия, как ни старались партия и правительство наладить выплаты, до Борисовки доходила не чаще, чем раз в два месяца. Июньская же задерживалась и того больше, а об августовской можно было вообще не мечтать.
— Лучше бы она другого чего донесла, — открестилась от информатора Нина Прокофьевна.
— Да уж… На два с половиной месяца отстают. Макароны–то на что брать будем?
По совести, на четыре тысячи пенсионных рублей в Борисовке покупать было нечего. Сложенное из цементных белых кирпичей сельпо находилось в Грязеве, и крашенные зеленой масляной краской полки были поровну заставлены скверной водкой, батареями сайры в собственном соку, кондовыми коробками с рафинадом и расфасованными по бумажным пакетам крупами. Водка особым спросом не пользовалась, а сахар, напротив, уходил влет, поскольку в каждом втором доме стоял самогонный аппарат. Все остальное можно было вырастить на своем огороде или выменять у соседей. У Нины Прокофьевны были куры и фруктовый сад, у Анны Павловны – подающие надежду поросята и двадцать соток огорода, у Ангелины Степановны – отелившаяся недавно корова и парники с помидорами.
Натренированные годами реформ, жители Борисовки, Грязева и любого другого российского поселка могли с легкостью перейти в автономный от государства режим, изо всех слабостей позволяя себе лишь традиционную русскую ностальгию по сервелату.
Нина Прокофьевна половину повышенной своей пенсии аккуратно отделяла и раз в квартал отправляла с мантуровского почтамта детям в город. Ангелина Степановна закупала на все гречку и сахар, потому что уже отпраздновала семьдесят пятый день рождения, и за это время была не единожды учена горьким опытом. Анна Павловна откладывала сбережения в конверт за иконкой Николая Чудотворца, которая висела у нее в спальне, и дрожала от каждого натужного дыхания своей старой избы, опасаясь грабителей. И для всех троих нерегулярная подачка была скорее знаком причастности их деревни к некому необъятному государственному целому.