— Вам, Петрович, диких людей видеть приходилось?
Капитан улыбнулся на этот вопрос, но ответил серьезно, без подвоха:
— Приходилось, Иван Мардарьевич.
— Ну и чего они, людоедствуют?
— Всякие встречаются.
— Скажи на милость. Что ж, их надоумить нельзя?!
— Пробуют, — все так же серьезно вел разговор капитан. — Да поддаются плохо.
— Женщин сначала надо обучать, — стал входить в подробность Иванька. — Они все же поласковей.
Александр Петрович снова улыбнулся, но как-то грустно, как будто вспоминал что-то недоброе:
— Все они одинаковы, Иван Мардарьевич, и дикие, и прирученные…
Иванька посидел с минуту тихо, как бы соображая, что бы еще посоветовать капитану насчет диких людей, но, так ничего и не придумав, завел разговор о другом:
— А в капиталистическом мире как? Воевать не собираются?
— Вроде бы нет.
— Вот и я думаю. Чего воевать? Время мирное.
Вскоре Иваньку потянуло на песни. Несмотря на свой маленький рост и чудаковатость, он славился в деревне хорошим голосом. Выпив рюмку-вторую, Иванька обязательно начинал петь. Чудаковатость его сразу же исчезала, он становился серьезным и даже каким-то печальным. Особенно хорошо получалась у Иваньки одна старинная песня, за которую еще в царское время его пожаловал в армии золотой пятеркой командир полка. Иванька и сейчас запел эту самую песню, вначале тихо, как бы пробуя голос, а потом все шире и шире:
Капитан слушал, и ему, наверное, представилось море, широкое и чистое, дальние страны и извечная морская тоска по родному берегу. А Иванька, низко опустив голову, пел, казалось, сам для себя, печалясь и тоскуя о чем-то своем, только ему доступном:
К мыслям Александра Петровича о море и дальних странах неожиданно примешалась еще какая-то горечь, вспомнилась жена, которая теперь бог знает где и с кем. Он налил себе рюмку, через силу, тяжело выпил ее и притих, слушая, как Иванька поет дальше с мужской светлой печалью:
Последнюю ноту Иванька тянул долго, с остановками и придыханием, как будто жалел, что песня заканчивается такими горькими и несправедливыми словами.
Капитан кинулся тут же наливать Иваньке коньяку, но тот после пения как-то сразу потерял всякий интерес к празднеству и стал собираться домой. На все уговоры Александра Петровича посидеть еще немного ответил первое, что пришло в голову:
— На дежурство мне пора. Да и встретимся еще.
Капитан вздохнул, провел Иваньку на крылечко, где они постояли еще одну минуту, договариваясь о завтрашней рыбалке, а потом разошлись, каждый думая о своем.
Пойти на рыбалку ни завтра, ни в последующие дня им так и не удалось. После целого месяца жаркой безветренной погоды вдруг начались дожди. Откуда-то из-за леса выползли, казалось, прятавшиеся там тучи: вначале одна бледно-синяя с золотыми отливами — грозовая, а потом целое нашествие низких, затянувших небо туч обложного дождя.
Иванька, уже прежний, веселый и неугомонный, по нескольку раз на день забегал к Александру Петровичу, жалуясь:
— Надо же такое! Только ведь собрались…
— Успеем еще, — успокаивал его капитан. — Куда нам торопиться?
— Да оно верно, — соглашался Иванька, но было видно, что ему не терпится скорее повести капитана на речку, показать обещанные места, которые в Старых Боровичах, несомненно, самые удачливые.
Дождались своего дня они только через неделю, когда небо немного просветлело и к ночи на нем то там, то здесь стали пробиваться неяркие еще звезды. Обрадованный Иванька прибежал к капитану поздно вечером, отлучившись на минуту с дежурства. Вдвоем они вышли на крылечко и, закурив по сигарете, долго обсуждали предстоящую рыбалку. Иванька суетился, говорил много лишнего, но Александр Петрович терпеливо выслушивал его, безоговорочно признавая Иванькино превосходство в завтрашнем деле.