— Спасибо, — перебил все больше воодушевлявшегося Зимина Николай Савельевич. — Спасибо.
Они все вчетвером, по-товарищески чокнувшись, выпили.
— Хорошо-то как! — вздохнул Николай Савельевич. — Ей-богу, лет десять так не отдыхал.
Иван Владимирович искренне обрадовался этому признанию Николая Савельевича. Значит, он все-таки не ошибся, что повез его именно сюда, к Зимину.
После первого, немного затянувшегося тоста они выпивали еще несколько раз и за Зимина, и за Ивана Владимировича, и за Емелю, без которого, по общему мнению, о такой удачной рыбалке нечего было даже и думать.
Емеля смущался, поминутно бегал от костра к брезенту, подсовывал всем то рыбу, то хлеб, то колбасу или тщательно вымытый в озерной воде лук. Сам же он закусывал мало, кидал в рот ломтик-второй хлеба и тем, кажется, был сыт и доволен. К рыбе он за все время ни разу почти не прикоснулся. Ничего в этом, конечно, особенного не было. Рыба ему, поди, не в диковинку. Зимин, правда, рассудил все по-иному. Весело, с какой-то удвоенной силою налегая на белое щучье мясо, он не давал Емеле покоя:
— Ты не тоскуй, Емельян Иванович, не тоскуй! Может быть, мы какую иную заловили!
— А чего тосковать? — простодушно улыбался Емеля. — Радоваться надо. На то и рыбалка.
На свежем озерном воздухе хмель их почти не брал, хотя Зимин уже отбросил в кусты две опорожненные бутылки. Лишь после горячей, пахнущей перцем, лавровым листом и еще какими-то луговыми травами ухи, после еще двух или трех рюмок они все заметно порозовели, и разговор у них пошел побойчее, пошутливей. Потом потянуло их на песни. Николай Савельевич, неожиданно прервав разговор, весело улыбнулся и спросил:
— Споем, что ли, ребята?
— Споем, — охотно откликнулся Зимин.
Но прежде чем начать, они долго спорили и обговаривали, что петь. Захмелевший Зимин предлагал какие-то замысловатые телевизионные песни, которых толком никто не знал. Иван Владимирович затянул было про рябину и дуб, но она почему-то не пошла. Тогда Николай Савельевич, подвинувшись поближе к костру, запел сам грустную нездешнюю песню.
Зимин начал было ему помогать, путая украинские и русские слова, но тут же осекся, наверное почувствовав, что с этими непонятными словами, с этой песней ему сейчас никак не справиться.
Иван Владимирович и Емеля тоже молчали. Как-то действительно неловко было мешать сейчас Николаю Савельевичу, портить ему настроение, путать его мысли…
Так Николай Савельевич и спел в одиночестве всю песню до самых ее последних слов о вдове и двух ее дочерях-красавицах.
Чтоб как-то сгладить установившееся после этого молчание, Иван Владимирович снова попробовал запеть свою — про рябину и дуб:
И на этот раз она удалась. Ее подхватили: Зимин густым неостановимым басом, Николай Семенович с Емелей тенорами, звонкими и чистыми.
Ивану Владимировичу до преступного было приятно, что его песня, в отличие от песни Николая Савельевича, всем пришлась по душе, что поется она легко и слаженно.
После такого пения не грех было и выпить. Иван Владимирович, гордый и счастливый, сам принялся наливать рюмки. Но тут всех удивил Емеля. Он прикрыл свою рюмку рукою и вдруг обратился к Николаю Савельевичу:
— Можно вам задать одну задачу?
— Какую? — улыбнулся тот неожиданной просьбе.
— Да так, пустяшную, — как будто даже застеснялся Емеля. — Вот если бы у вас все было в жизни, чего бы вы еще пожелали?
Николай Савельевич на минуту задумался, а потом все так же с улыбкою ответил:
— Покоя, наверное.
Емеля тоже задумался, опустил голову. Казалось, он растерялся и теперь сам не рад, что затеял этот разговор. Но вот он как-то длинно, изучающе посмотрел на Николая Савельевича:
— Ну, а если бы и покой был?
Николай Савельевич снова замолчал и теперь, судя по всему, надолго.
Все стали ждать, чем закончится разговор. Ивану Владимировичу почему-то хотелось, чтобы Николай Савельевич ответил как-нибудь особенно удачно, после чего Емеля успокоился бы и понял, что нет и не может быть такой задачи, которую Николай Савельевич не решил бы.
— Брось ты, Емельян Иванович, — попробовал выручить Николая Савельевича Зимин. — Лучше выпьем.
— Дак я ничего, — отозвался Емеля.
Он поднялся с земли, подбросил в костер дров, принес оттуда последнюю сковородку с рыбой и начал прощаться: