Самая веселая и бойкая первая по достоинству оценила Емелино превращение, выскочила в круг и подала ему руку. Емеля принял ее, гордый и независимый, вначале легко провел насмешницу по кругу, как бы приглашая всех посмотреть, достойны ли они друг друга, а потом, веселя публику и добрея душою, попеременно стукнул о землю носком и пяткой резинового сапога и пропел:
Напарница Емелина не растерялась и ответила ему припевкой еще побойчей:
Молодежь после этого, как-то в одно мгновение разбившись на пары, высыпала в круг. И пошло веселье. Емеля, удивляя всех, танцевал без передышки, с притопыванием и присвистыванием, выделывая такие замысловатые фигуры, что молодежь могла только завидовать.
Баянист вскоре умаялся и запросил пощады. Тогда завклубша включила радиолу, и она через киношные динамики принялась будить округу какими-то невозможными, иноземными словами.
Емеля на минуту остановился, чтобы привыкнуть к этим молодым призывам, к этому невиданному, пагубному, как ему казалось, веселью. Но привыкнуть как следует Емеле не удалось: из круга, где все колыхалось, накатывалось друг на друга, билось словно в каких-то невидимых сетях, ему закричали:
— Давай, дед! Давай!
Емеля встрепенулся, весело нырнул в эту сеть и в следующее мгновение, изловчившись, под одобрительный девичий смех пошел вприсядку, ничуть не обращая внимания на иноземные слова и музыку, которые неслись из поставленного на крыше динамика:
…Расходиться из клуба начали поздно ночью. Девчата взяли Емелю под ручки и, выстроившись в шеренгу, пошли провожать его домой. Емеля не противился, шел степенно, слушая, как девчата поют, казалось, специально для него, но уже не те, чужие, неистовые песни, а свои, понятные и доступные:
Емеля растрогался и возле дома, прощаясь с девчатами, стал обещать им:
— Просите, что угодно! Все сделаю!
— А нам ничего не надо, — весело ответили те и пошли дальше.
Шеренга их тут же распалась. Откуда-то из темноты вынырнули ребята, вклинились в нее, разобрали девчат и стали разводить их каждый по своим заветным местам…
Емеля посидел немного на крылечке, подождал, пока стихнут девичьи и ребячьи голоса, а потом огородами, не заходя в дом, выбрался за село.
Шел он теперь осторожно, стараясь ничем не нарушить, не встревожить сонный, отдыхающий после дневной жары луг и лес, ничем не побеспокоить их обитателей, которым вскоре уже предстояло пробудиться и пробудить своими песнями и клекотом весь мир для забот и радостей.
Возле озера давно уже никого не было. Костер истаял, погас, по-хозяйски засыпанный землею; примятая трава опять набралась силы, ожила от ночной росы и прохлады. Емеля присел на песок, долго вслушивался в ночную безмолвную темноту, а потом, уловив в ней какое-то, только одному ему известное мгновение, подал чуть слышимый знак.
Несколько минут он ждал ответа. Но так и не дождался: озеро молчало, холодное, бездыханное…
Домна Григорьевна
Сегодня Домна Григорьевна снова проспала. Проснулась, когда по радио уже передавали последние известия. А ведь вчера загадывала встать пораньше, чтоб управиться до работы вытопить печь. Ну да ладно.
Она надела фуфайку, подпоясалась старым платком, чтоб не продуло поясницу, и вышла в сенцы. Отыскала деревянную лопату, веник. Снегу сегодня, наверное, намело по самые окна. Еще с вечера начал падать.
И правда, возле порога сугроб — даже погреба не видно. Хоть бы капуста не померзла. Надо будет сегодня слазить. Домна Григорьевна принялась отбрасывать снег с крылечка. А его уже и отбрасывать некуда. Зима в этом году снежная. Оно, конечно, неплохо. Лишь бы весною не позаливало огороды.
Возле будки с курами Домна Григорьевна передохнула. Петух, услышав ее шаги, спрыгнул с вышек и закричал не своим голосом.
— Рано еще! — прикрикнула Домна Григорьевна.