Домна Григорьевна внесла дрова в хату, закинула в печь, чтоб просохли к завтрашнему утру. Потом зажгла фонарь и полезла в погреб. Быстренько смыла кружки, набрала в черепяную миску капусты. Хотела еще захватить баночку маринованных грибов. Но пожалела. Приедет Наташка, тогда и попробуют. А пока и так перебьются.
Кто его, правда, знает, как еще этот приезд обойдется. Наташка, наверное, Ивана Петровича стесняться будет.
Но, может, зря Домна Григорьевна волнуется? Может, действительно все еще останется как было?
Трудно все это решать на старости лет. Пока Иван Петрович ничего не говорил, о замужестве не раз думала. А вот сказал — так сомневаться начала. Алешка все вспоминается…
Ивану Петровичу все-таки легче. Он хоть и любит до сих пор свою жену, но она живой человек, а живого и разлюбить можно. Да если еще он и обидел тебя. А вот как мертвого разлюбишь?
Конечно, Иван Петрович для нее не посторонний человек. И если бы не Алешка, то лучшего и искать не надо. А так…
Домна Григорьевна закрыла сарай и вошла в хату. Мать похрапывает на печке, стонет. Может, ей снится что-нибудь страшное. Пожар или наводнение. А может, во сне ее убивают или душат. В последнее время она такие сны каждый день рассказывает. Очень мать боится смерти. Чуть что, сразу плачет: «Умираю». А чего ее бояться? Лишь бы легкая. Вот недавно Степан Ященко умер. Целый день возил дрова, бегал, а вечером вошел в хату, напился воды и умер. Завидная смерть…
В дверь кто-то постучался. Домна Григорьевна испугалась. Вдруг Иван Петрович. Пришел за ответом, Хотя вряд ли. До этого времени он заходить к ней стеснялся. Оно, может, и верно. Люди всякое могут подумать. Да и мать…
Но оказалось, что это стучится Танечка. Вкатилась в хату, как колобок, обмела веником валенки и затараторила нарочито громко:
— Домна Григорьевна, вы забыли, сегодня совещание!
Домна Григорьевна улыбнулась. Никакого совещания нет. Это у них такой условный знак. Танечка ее в кино приглашает. Мать не любит, когда Домна Григорьевна в кино ходит. А совещание все-таки работа. Вот они и придумали.
Но сегодня Домна Григорьевна не пойдет. Белья еще вон сколько гладить. Да что-то и не хочется… Она провела Танечку в другую комнату, показала на уже включенный утюг. Танечка закивала головой, но поникла, опечалилась:
— Я тоже не пойду.
— Да чего ты, — стала ее успокаивать Домна Григорьевна. — Сходи.
— Ну его. Лучше книжку почитаю.
А Домне Григорьевне как-то неловко. Настроение человеку испортила. Будет теперь Танечка целый вечер сидеть дома, в карты с Аксиньей играть.
Танечка ушла. Домна хотела замыкать на ночь дверь, но в сенцах кто-то снова засуетился, затопал ногами. И снова Домна Григорьевна испугалась. До сегодняшнего дня не ходил — это правда. А теперь чего уж стесняться. Ему ведь и с матерью надо поговорить. Но и на этот раз Домна Григорьевна ошиблась. В хату вошла Федосья. Сдержала-таки слово. Ночью идти не побоялась. Проворная еще бабка. А всего на три года моложе матери.
Федосья поздоровалась, достала из кошелки бутылку вина. Потом заглянула на печь, спросила:
— Ну как ты тут? Лежишь?
— Лежу, — проснулась мать. — В голове кипит.
— Нервы. У меня тоже бывает.
Мать слезла с печки, села на табурет, стала расспрашивать Федосью, почем на базаре молоко, сметана. Она ведь уже лет десять не то что на базар, по воду не ходит.
Федосья рассказывала обо всем обстоятельно:
— Молоко нынче в цене. По тридцать пять копеек литр. Сметана тоже нарасхват.
— Озолотятся люди, — зажурилась мать. — А у нас ходить некому… Я болею…
— И то правда, — ответила Федосья и принялась отпечатывать бутылку. — Выпьем по маленькой?
Мать отказываться не стала, вытащила рюмки.
Домна Григорьевна налила старушкам в миску борща, сходила в кладовку за селедкой, которую мать очень любит и которая у них никогда не выбывает.
И снова полезли в душу Домне Григорьевне сомнения. На этот раз уже не за себя, а за мать. Ей ведь тоже будет тяжело на старости лет переживать эти перемены. Мать привыкла себя в доме хозяйкой чувствовать. А при Иване Петровиче кто его еще знает, как все сложится. Раз мужчина в доме, значит, он и хозяин.
Федосья тоже, наверное, ходить перестанет. Скажет — директор, всего бойся, всего остерегайся. Выпить и то нельзя. Матери о чем-нибудь своем и поговорить будет не с кем. А у нее кроме разговора и радости больше в жизни не осталось. Конечно, если мать не согласится, тогда и разговора никакого быть не может. Это ведь не в молодости, когда от родителей и уйти можно…