— На плывун нарвались. Плохи дела.
— Н-да-а, — и без него все понял председатель. — И что ж теперь?
— Так известно что, бульдозер надо бы.
Председатель поглядел на часы и, ни единым словом не упрекнув мужиков, пошел к машине:
— Сейчас пришлю.
Как только он уехал, из толпы опять вынырнул Санька Гуляй и начал на чем свет стоит ругать Никифора:
— Нашли кому верить! Да он сроду-веку такой был!
— Какой это? — поинтересовались мужики.
— А такой. Назло всегда!
— Ну, это ты брось! — прикрикнул на него Иван Смоляк, но и сам замолчал, заметив, как по-стариковски не спеша к колодцу подходит Никифор.
Он заглянул в яму, темную и уже почти невидимую, зачем-то помял в руках желтый глинистый песок, посмотрел на остатки воды в кружке.
— Может, мы что не так?.. — с надеждой взглянул на Никифора Иван.
— Да нет, все так, — ответил тот, немного помолчал и вдруг отошел от ямы. — Зыбучие пески…
После ужина, пока Ульяна мыла посуду и разбирала постель, Никифор вышел во двор посидеть на крылечке, подышать свежим воздухом.
Опять начала опускаться на землю ночь. Но на этот раз она долго боролась с не хотевшим отступать днем. Порою даже казалось, что на прозрачном серебряно-голубом небе вместо звезд снова взойдет солнце — и ночи не будет вовсе. Никифор следил за этой незримой борьбою и думал то опять о звездах, то о земле. О том, что, должно быть, у нее, так же как и у людей, есть сердце, есть жилы и есть кровь — вода. Прозрачная и чистая, она дает на земле жизнь всему живому, начиная от трав и деревьев и заканчивая им, Никифором. И тот, кто не слышит, как течет эта кровь, как бьется земное сердце, тот не понимает и не чувствует собственной жизни…
Пока Никифор обо всем этом думал, темнота все-таки победила. Так же, как и вчера, вначале голубым изумрудом повисла над речкою Венера, потом взошли Большая и Малая Медведицы, а за ними одна за другою вспыхнули еще тысячи далеких и близких звезд.
На улице возле колодца, пробуя выкатить кольца, шумели мужики, натужно ревел бульдозер, с веселым криком носились мальчишки.
Слушать все это Никифору было невмоготу. Порою ему чудилось, будто желтый пустынный песок медленно, но неостановимо заметает его душу и сердце, проникает в жилы и течет по ним, вытесняя горячую густую кровь.
Наконец мужики, должно быть засыпав яму, разошлись по домам. Тогда Никифор вышел на середину двора, повернулся лицом к Венере и зашептал вчерашние потаенные слова, стараясь говорить как можно проникновенней:
На какое-то мгновение Венера как будто погасла, а потом загорелась с небывалой силою, подавая Никифору знак…
Лишь после этого он выбрался на улицу и лег на то самое место, откуда вчера начал узнавать движение воды. Но собраться с силами Никифору никак не удавалось. Представлялась ему жаркая затуманенная пустыня, бесчисленные барханы и дюны. Издали они казались Никифору громадными ворохами проса, неизвестно, кем оставленными под открытым небом. Никифор сердился за эту бесхозяйственность, и подойдя поближе, засовывал в них руку, чтоб узнать, не горит ли, не портится ли зерно? И точно — оно было горячее, жесткое и уже ни к чему не пригодное, потому как от солнца и ветра превратилось в самый настоящий песок. Пытаясь спасти эти вороха, закрыть от солнца, Никифор кидался ломать какие-то колючки, жиденькие кустарники, собирал перекати-поле. Но сил ему не хватало. Он снова возвращался в строй и брел в полузабыты дальше, понимая, что единственное спасение здесь всему живому — вода…
И вскоре он увидел это живое. Заблестела, затуманилась на горизонте речка Сырдарья. А вдоль ее берегов, и правого, и левого, сколько глаза хватает, растет, шумит на нежарком ветру хлопок. Никифор вначале, правда, ошибся, и ему показалось, что никакой это не хлопок, а белые атласные лилии. Покачиваясь на длинных упругих стебельках, они заполонили все вокруг, а река, чтобы дать им жизнь, вышла из берегов и разлилась без конца и края.
Вечером, когда Никифор, вдоволь напившись воды, лежал на берегу речки, затмение это как будто прошло, и уже даже высокие пустынные звезды принимал он за раскрытые хлопковые коробочки. Но потом затмение сменилось другим. Опять исчезли у него перед глазами хлопок, пустыня и река Сырдарья. Увидел он себя в Займище зимним январским днем. Вместе с другими мужиками он едет через замерзшую Сновь на луг за сеном. Подводы останавливаются возле одного из стогов, запорошенных сверху донизу снегом. Мужики оббивают его вилами, потом кто-нибудь лезет наверх, сбрасывает связанные крест-накрест лозовые прутья, которыми во время сенокоса крепили вершину стога, — и вот уже первые навильники сена летят на широкие березовые сани. Наложить и увязать как следует на санях сено дело не так-то простое. Надо, чтобы оно лежало плотно, пласт к пласту, чтоб не съехало при первом же повороте набок. Поэтому мужики не торопятся, кладут каждый навильник с толком и расстановкой: вначале по краям, потом в середину, хорошенько утаптывают, заходят то спереди, то сзади саней, чтоб поглядеть — не получилось ли перекоса.