— Просто так, ни для кого, — отвечал Гриша.
Допытывалась у него и Серафима, но он и ей не признавался, молча брал багор и уходил на другой конец плота.
— Чудной, — улыбалась Серафима, должно быть догадываясь, что зажигает костер Григорий для нее.
А вот Захарка догадался об этом только в Москве, когда узнал, что Серафима вышла за Григория замуж. Вспомнились ему в тот день длинные вечера на плотах, костры, как Серафима плыла вместе с Захаром далеко за околицу, а потом возвращалась в лодке назад и как, наверное, Григорию, стоявшему в конце плота, она при свете костра была видна дольше, чем ему, Захарке…
Захарий Степанович опять посмотрел на Серафиминого внука и опять не выдержал, поинтересовался:
— Тебя как зовут?
— Гришей.
— По деду, значит.
— По деду.
От этого признания Захарию Степановичу почему-то совсем стало худо. Он попробовал зачерпнуть рукою воды, чистой и действительно сладкой, особенно в такое вот летнее жаркое время. Но то ли от быстрого движения лодки, то ли от того, что руки у Захария Степановича совсем ослабли, вода проскользнула у него между пальцами и навсегда скрылась в темной пугающей глубине…
Захарий Степанович по-стариковски тяжело и печально вздохнул, потом отвернулся и стал опять наблюдать за давно оставленной им деревенской жизнью по берегам Снови, за длинными рядами косарей в белых рубахах и майках, за доярками, то там, то здесь мывшими после недавней обеденной дойки бидоны. На Гришу и Надю он до самого Займища ни разу больше не оглядывался, чтоб не нарушать их молодого и счастливого разговора…
К Займищу они подплывали уже под вечер. С самой Москвы Захарий Степанович ждал этого момента, готовился к нему, потому что со дня своего побега он был в селе всего дважды и каждый раз на похоронах, вначале отца, а потом матери. Наблюдать и думать тогда над переменами, случившимися в селе, было некогда. А теперь вот, когда Захарий Степанович сам незаметно состарился, как раз, наверное, и пришло время подумать над этими переменами, над тем, что же останется здесь после него, Захария Степановича…
Вначале он увидел Маковую гору, поросшую красной лозою, щавелем и овсяницей. В одно мгновение Захарий Степанович вспомнил, как когда-то в детстве катались они с этой горы на санках и самодельных лыжах, стараясь заехать подальше на покрытую прозрачным тяжелым льдом речку. Вспомнил Серафиму совсем девчушкой, в коротеньком кожушке, валенках, в клетчатом заснеженном платке…
Потом открылось ему село: длинный ряд деревенских хат, окруженных садами и цветущими большеголовыми подсолнухами. Захарий Степанович узнал лишь немногие из этих хат. Остальные уже были построены без него. Он чувствовал, что надо бы радоваться всей этой новизне, но радости почему-то не было. Была невыразимая грусть, что с тем, прошлым селом, с детства, с невыросшей еще Серафимой, его связывает теперь лишь несколько случайно уцелевших хат да еще, пожалуй, оставшаяся почти неизменной Маковая гора…
Среди уцелевших хат была и хата Григория Полевика. Она, как и прежде, стояла возле самой воды, покрытая позеленевшей от времени соломой.
Собираясь в Займище, Захарий Степанович думал, что остановится у кого-нибудь из дальних родственников. Но Серафимин внук, оказывается, уже договорился с Надей, что они с Захарием Степановичем поселятся у его деда: это и близко к речке, и удобно, потому что дед живет один. Противиться этому предложению Захарий Степанович не нашел в себе силы, он молча согласился с Григорием-младшим и, взяв рюкзак, покорно пошел вслед за молодежью.
Старого Полевика Захарий Степанович увидел еще издали. Белый как лунь Григорий сидел на лавочке возле своего дома, тяжело опершись на палку. Захарий Степанович подошел к нему, поздоровался:
— Узнаешь?
Григорий поднял на Захария Степановича голубые, прозрачные, как речная вода, глаза и до обидного буднично, без всякого интереса ответил:
— Узнаю. Захарка.
Захарий Степанович присел рядом с Григорием на лавочку, ожидая, что тот начнет сейчас его расспрашивать, зачем он приехал в село, как жил до этого, где был, что видел. Но Григорий ни о чем его не расспрашивал. Он все так же молча смотрел куда-то за речку, казалось, совсем не замечая гостя. Захарий Степанович не выдержал, и, как будто в чем-то оправдываясь перед Григорием, начал рассказывать сам о своей работе, о том, как живут люди в Москве и других неведомых Григорию городах. Но чем больше Захарий Степанович рассказывал, тем больше чувствовал, что по понятиям Григория все это, вся его жизнь и его приезд ради Маковой годы — просто баловство, детство, и если уж он решился приехать домой, то должен был приехать за чем-то совсем иным, чем Маковая гора…