После кино начались танцы. Как только зажегся свет, и привидения куда-то исчезли, заиграла музыка, изломанная, взвинченная. Охрипшим встревоженным голосом, стараясь перекричать трубу, Армстронг запел о непреходящей негритянской любви, о том, как трудно быть женщине одной…
Несколько мгновений Надя стояла без движения, словно дожидаясь какого-то особого звука, такта в музыке, чтобы начать танец. Но вот этот такт, наверное, появился, и она едва заметно повела руками, откинула на спину пепельно-желтые, как речной песок, волосы. И в этом ее изначальном движении Гриша вдруг уловил что-то необычное, странно волнующее. Ему показалось, что это вовсе никакой не танец, а разговор, что Надя начинает рассказывать ему о своей жизни, о том, как жила до сегодняшнего дня, как надеялась, что рано или поздно, а все-таки встретит его, Гришу, и что, встретив, будет бесконечно, на всю жизнь счастлива.
Гриша слушал, наблюдал за этим танцем-признанием и во всем верил Наде, а не грустному, печальному Армстронгу, который, посеяв в сердцах надежду, теперь горько улыбался, просил забыть его прежние слова, потому что все преходяще и нет ничего вечного: ни любви, ни жизни…
Но они не хотели ему верить. Вдвоем танцевали еще много-много танцев и по одним движениям узнали друг о друге все, ничего не утаили, не запрятали на случай неожиданного разрыва и расставания, потому что не верили, что когда-нибудь это может произойти…
После танцев Гриша и Надя вышли к ночной, бездыханной Снови. Вода в ней, казалось устав за день, притихла, замерла, течение остановилось. Прибрежные лозы и травы, покрытые тяжелой ночной росою, тоже успокоились, перестали шелестеть листьями, прислушиваясь к тихому разговору.
— Страшно как-то.
— Почему?
— От реки страшно. Давным-давно она здесь течет, а нас с тобой не было.
— Были другие.
— А мне жалко. Мне хотелось бы тоже быть тогда.
— Зачем?
— Просто быть. И чтобы ты был…
Гриша поверил и этим Надиным словам, поверил тому, что и он, и Надя когда-то уже действительно были. И не один раз. А постоянно рождались, жили, потом исчезали на недолгое время и снова рождались. И что настоящая их жизнь — это лишь недолгое мгновение из вечной, неисчезаемой жизни, которая в будущем еще повторится много-много раз, как повторяется Сновь-река. Вода в ней где-то возникает, медленно и плавно течет между песчаных берегов вначале к Десне, а потом к Днепру и морю, чтобы исчезнуть, раствориться навсегда, а Сновь-река все-таки существует уже согни, если не тысячи лет, и, наверное, будет существовать вечно…
Домой они пришли уже под утро, когда Сновь-река на востоке вдруг начала сливаться с небом, с утренними звездами, когда деревья, луга и небо образовали единый неразделимый мир времени и пространства, от сознания, от причастности к которому действительно становилось страшно…
Но Гриша сейчас никакого страха не испытывал, ему было радостно, что рядом с ним Надя, что он слышит ее голос, чувствует прикосновение ее рук, ласковых и тревожных. Все так же придерживая Надю за плечо, охраняя ее от невидимых ночных привидений, он привел ее к сеновалу, спросил:
— Хочешь спать?
— Хочу.
— А не боишься?
— Нет.
Гриша открыл сарай и показал Наде на едва видневшуюся в темноте лестницу:
— Залезай наверх. Там есть тулуп и подушка.
— А ты где?
— Я внизу.
— Ладно.
Гриша подождал, пока Надя взберется на сеновал, вынес из коридора раскладушку, поставил ее в саду под яблоней…
Среди ночи он несколько раз просыпался: то ему чудились музыка и голос Армстронга, то казалось, будто Надя еле слышно зовет его:
— Гриша! Гри-ша!..
Он приподнимал голову, но подойти к сеновалу поближе так и не решился. Зато каждый раз с удивлением видел, что на крылечке, которое выходит во двор, сидит дед Григорий, какой-то по-особому печальный и старый…
Утром Захария Степановича разбудил Григорий. Он как будто оттаял немного душою, в его поведении, в голосе Захарий Степанович не заметил вчерашнего недоверия Он обрадовался этому, стал собирать инструменты:
— Пора, наверное. А то какая работа в жару!
— Тебе виднее, — ответил Григорий и пошел в сарай доставать лопату и косу.
Молодежь была уже в сборе, хотя Захарий Степанович чувствовал, что они бы сейчас с большей охотой поспали еще час-другой после вчерашнего беспокойного молодого вечера. А ему вот спать совсем не хотелось. В душе и в теле было какое-то напряжение, тревога, которые никакими радостными словами ему не удавалось скрыть.