Он пошел вслед за Григорием, решив догнать его и объяснить, что он жалеет о многом в своей жизни, давно ищет покоя и прощения. Но Григория уже не было видно…
Захарий Степанович тяжело зашагал вдоль улицы, совсем разбитый и опечаленный от сознания, что этого покоя и прощения он, наверное, уже никогда и нигде не найдет.
И словно для того, чтоб искупить вину хоть перед родителями, Захарий Степанович свернул в проулок, где когда-то стоял их дом. Теперь от него остался едва заметный глиняный бугор, поросший лебедою и крапивою. На подворье под выросшей уже без Захария Степановича вербою играли ребятишки: они прятались в лебеде, грозили друг другу крапивой, смеялись какой-то своей детской радости. Захарий Степанович остановился, пытаясь вникнуть в их жизнь, и вдруг у самого меньшего, рыжеволосого веснушчатого мальчика заметил привязанную на веревочке галошу — точно такую же, какая была и у него в детстве. Сразу вспомнилось, как когда-то отец принес с базара новенькие, пахнущие резиновым клеем галоши, как их всей семьей примеряли на валенки и как потом на улице, скатываясь с Маковой горы, Захарка хвастал перед Гришкой и Серафимой.
Захарию Степановичу захотелось подозвать к себе мальчишку, прикоснуться к его галоше… Но мальчишка, изображая из себя поезд, нагрузил галошу песком и вместе со своими товарищами спрятался от Захария Степановича за стоявшими по соседству сараями.
Захарий Степанович не стал больше смущать мальчишек. Тяжело ступая по горячему песку босыми ногами, он пошел к дому Григория, чувствуя, как за эти минуты еще более постарел и обессилел…
Назад к Маковой горе Гриша и Надя вернулись уже под вечер, когда солнце начало садиться и пляж постепенно опустел. Они думали, что старики давно копают и, может быть, даже нашли что-нибудь интересное. Но возле могильника никого не было. Раскапывать его самим без Захария Степановича Гриша и Надя не решались. Они посидели немного на траве возле палатки, а потом пошли собирать по кустам сухую лозу и выброшенные еще во время разлива корни каких-то деревьев: им вдруг захотелось разжечь костер, посидеть возле него, может быть, всю ночь, послушать, как то волнуется, то дремлет, думая о чем-то далеком-далеком, Сновь-река…
Вскоре к ним подошли возвращавшиеся домой пастухи, посмотрели на разрытую яму, поинтересовались, как и утром:
— Ну что, ничего не нашли?
— Пока нет, — ответила Надя.
— А найдете?
— Конечно, найдем.
— Ну-ну, — заулыбались пастухи, постояли еще немного на краю ямы и ушли к лошадям, разговаривая о своих деревенских делах.
Но вдруг один вернулся назад и показал рукою на заросли камыша:
— Лодка там запрятана. Может, покатаетесь?
— Спасибо, — улыбнулась ему в ответ Надя и начала расспрашивать что-то о лошадях, о речке.
Пока они разговаривали, Гриша разжег костер. Он вначале разгорелся неярко, дымно, но постепенно дым рассеялся, смешался с начинавшим опускаться на луг туманом. Когда подошла Надя и села рядом с Гришей возле костра, он уже горел голубым, словно позднее вечернее небо, огнем. Надя и Гриша молча смотрели на него; он казался им таким же древним и вечным, как и река. В разные времена к нему подходили разные люди, сидели несколько мгновений, чтоб после уйти и никогда больше не возвращаться…
А теперь вот это мгновение наступило для Нади и Гриши, и им так хочется верить, что оно будет длиться для них гораздо дольше, чем для остальных, прежних людей…
Где-то совсем рядом с костром промчались лошади. Надя долго прислушивалась к их топоту и ржанию, а потом вдруг прислонила голову к Грише на плечо и зашептала странные, удивительные слова:
— Я прикладываю голову к твоей груди, и мне слышится нарастающий топот конницы. Что это? Может, это твоя любовь гонится за мною следом и зажигает по ночам костры? А может…
Лошади промчались мимо, но тут же вернулись, начали кружить возле костра, приближаясь к нему все ближе и ближе; казалось, еще мгновение, и они, не обращая внимания на Гришу и Надю, подомнут костер под себя, растопчут, погасят… Но в последнюю минуту лошади остановились, прислушались к, наверное, только одним им ведомым ночным звукам, развернулись и вскоре растаяли в темных бесконечных лугах… Все вокруг затихло. Речка, казалось, опять замерла, остановила течение, огонь над костром перестал волноваться, мучиться: он был поражен чем-то неожиданно возвышенным, чистым и теперь своим трепетом боялся нарушить эту чистоту, это неповторимое мгновение.