Потянулись долгие дни, повторявшие один другой – завтрак утром, несколько минут под облучением, пара часов в обнимку с капельницей и под тихие рассказы мамы, обед, который он почти не ел, как и завтрак. Боли усилились, всякое желание есть у парня отпало, хоть ему и твердили, что сейчас он должен делать это через силу, чтобы подпитывать ослабшее тело и давать энергию на борьбу с болезнью. После, когда мама уходила, он брал в руки гитару и играл, чтобы немного скрасить свое одиночество – к нему так никого и не подселили. И все это сопровождалось невыносимой болью, от которой Себастьян был готов лезть на стену. Даже дышать было тяжело, поэтому он и не думал о том, чтобы с кем-то говорить. Порой, ему казалось, что следующий вдох будет последним, но затем он делал еще один вдох, затем еще один, и болезнь, будто, отступала, хоть недалеко и ненадолго. А бывало так, что она никуда не уходила, и Себастьян по несколько часов мучался в агонии, мечтая лишь о том, чтобы боль хоть чуть-чуть ослабла. Так, он начал калечить самого себя – выворачивал себе руки, бился об стену, впивался пальцами в ноги в попытке оставить болезненную рану, которая немного бы отвлекла его от боли в горле. На ногах почти не осталось живого места от многочисленных царапин, но никакой пользы они не принесли. Один раз, не зная, что придумать, Себастьян выкрал из процедурной скальпель. Когда он, как ему показалось, остался один, он решил им воспользоваться. Можно было просто вскрыть себе вены и закончить на этом свои мучения, но почему-то хотелось еще хоть немного пожить, поэтому он просто бездумно полоснул себе руку. Кровь тут же хлынула из раны, порез неприятно заныл, но произошло чудо – дышать стало легче. Все получилось. Мозг переключился на новую проблему, а о старой забыл. Теперь можно было хоть немного отдохнуть. Себастьян улыбнулся самому себе и закрыл глаза, наслаждаясь покалываниями на месте раны и ощущением, как кровь непереставаемым потоком сочится из нее. Парень сидел на кровати, положив руку перед собой и сжав в другой руке скальпель. В таком положении его нашла мама. Она тут же позвала врачей, подняла большой шум. Но ее сыну было все равно, что происходило вокруг – главное, что горло болело не так сильно. Увидев мать, он только шире улыбнулся и сказал ей об этом, а она, почему-то расплакалась и вышла из палаты. Себастьян наблюдал, как обрабатывают его рану. Он негромко рассмеялся, когда от спирта в ней что-то закололо – еще больше времени без боли в горле. Когда врачи закончили, он попросил оставить ему скальпель, но его не послушали, забрали эту чудесную вещь, дающую свободу, с собой. Мама вошла вся в слезах и обняла счастливого сына. И только тогда он понял, что сделал и как себя вел. Он засмеялся еще громче, чувствуя сокращения в горле с новой силой, но уже не от радости, а в отчаянии, от осознания того, что с ним происходит. Конец все ближе и ближе, он это понимал. Только теперь было неизвестно, что произойдет раньше – Себастьян сойдет с ума от своей болезни, или же болезнь поглотит его первой.
По вечерам звонила Кейт. Расспрашивала, как он. Себастьян, вообще впервые за весь день подавая голос, отвечал ей очень уклончиво, стараясь не пугать подругу. Они немного говорили о всякой ерунде, обсуждали Малкома, экзамены. Обоим это было неинтересно и ненужно, но Кейт не хотела докучать Себастьяну одними и теми же словами о лечении, а парень не хотел расстраивать подругу. Затем, попрощавшись с подругой и дождавшись нужного часа, он звонил ей – любимой девушке. Лишь эти разговоры, хоть и недолгие, но скрашивали его покинутое состояние. Проблема была только в том, что ему приходилось врать, что все хорошо. Но зато во время разговоров он меньше чувствовал боль. Наверно, ее голос был таким целебным. Куда целебнее, чем капельницы, которые ему ставили. От этих коротких разговоров, пускай ненадолго, становилось легче. И лишь ночью все становилось на свои места – боли и спазмы, которые усиливались и затихали, пот и скачки температуры, мрак и мысли лишь о том, чтобы это быстрее кончилось. И безнадежность вперемешку с отчаянием. Именно ночью два этих чувства обострялись в парне. С каждым сокращением в горле он чувствовал, как сокращается его душа, которая уже устала от моральной боли даже больше, чем его тело от физической. Он ждал избавления от этой муки, но каждый раз все прекращалось с наступлением рассвета – боль отступала, и вместе с восходом солнца в Себастьяне поднимались остатки его сил. Очередной день, похожий на все остальные, с его новой болью и новыми попытками ее заглушить. Спустя несколько дней изощренных пыток над самим собой, Себастьян получил то избавление, которое так хотел – ему стали давать морфий.
День выпускного бала. Это был хороший день и одновременно плохой. Хороший он потому, что Вирджиния пришлет фото. Плохой – он не сможет ей сегодня позвонить, чтобы услышать. С нетерпением он ждал заветного сообщения, а когда оно пришло – впал в ступор, напрочь забыв о болезни, боли, своем отчаянии и приближающемся сумасшествии. До чего же она красива, подумал он. Молчал и даже перестал дышать, рассматривая фотографии. Мама сразу же заметила, что сына что-то увлекло. Не скрывая своего восхищения, он показал ей фотографии и лишь нервно сглотнул, поморщившись от боли, когда мама перевела взгляд на него с экрана. Она ласково улыбнулась, видя благоговение в глазах сына и то, с какой внимательностью он рассматривал эти фото. Они были слабым источником света и тепла, которого так не хватало парню. И их было достаточно, чтобы вновь пробудить в нем поэта. Себастьян не выпускал из рук гитару, попутно записывая строки в телефон, а затем накладывая их на музыку. Он много чего написал, много удалял и стирал из записей, и, наконец, как ему показалось, написал именно то, что нужно было. Его одолела тоска от мысли, что он не признался ей во всем раньше. Но былого уже не вернуть, нужно сделать это хотя бы сейчас, раз до этого не получилось.
Тем же вечером, набравшись смелости, он все ей рассказал. Собрал все свои силы и приготовился к самому плохому исходу. К тому, что она сейчас рассмеется и скажет, что он идиот. И так, наверно, было бы даже лучше. Это было бы куда лучше, чем то, что она сказала ему в ответ. Она была влюблена в него все это время? Мама сказала правду? Все это чертово время, что он был рядом с ней, думал о ней, страдал по ней, оказалось, что она была ближе, чем он считал?! Выходит, его одурачили. Его жестоко обманули. И кто? Его лучшая подруга. Сначала хотелось позвонить ей и выяснить, зачем она это сделала, но потом Себастьян понял, что не хочет ничего слушать. Все равно Кейт ничего бы не сказала. Разрыдалась бы в трубку и стала просить прощения, но точно бы не рассказала, зачем она так с ним поступила. Сейчас ему было достаточно того, что он узнал – Вирджиния Гилл, девушка, в которую он сам был до беспамятства влюблен, отвечает ему тем же. А он этого не понял. Как же глуп и слеп он был все это время. И как стал счастлив после ее признания. Казалось, только это сейчас имело значение. И никакая болезнь не имела никакого смысла перед тем, что он узнал только что.
Ночь проходила спокойнее. И дело было не в морфии. Себастьян даже отказался от дозы обезболивающего, о котором умолял еще несколько дней назад. И спать совсем не хотелось. Перед глазами были фотографии на телефоне, а в голове голос девушки, трогательно нашептывающий «Я люблю тебя, Себастьян». Нельзя было представить, что эти слова будут так приятны. Он раньше слышал их. От тех вертихвосток, которых он влюблял в себя. И тогда эти слова звучали глупо и бессмысленно. Теперь же каждое отдельное слово, каждый звук был наполнен смыслом. И ее голос. Такой волшебный и манящий. Нежный и ласковый. Казалось бы, обычный женский голос, но Себастьян не мог его забыть. И не хотел этого делать. Он лежал один в своей темной палате на больничной койке, плавно и размерено дыша, и представляя девушку в темноте его комнаты. Не было боли, не было опухолей или спазмов. Были только фотографии и голос, образ и негромкий шепот. Словно рак был убит, а его место заняла Вирджиния. Напрочь забыв о своей болезни, Себастьян тихо рассмеялся и тут же зашелся в громком раздирающем кашле. Рак вернулся и прогнал девушку. Палата опустилась в мрак, фото исчезли, а вместо нежного признания он слышал свои мертвенные хрипы. Какое признание? Какая, к чертовой матери, любовь? Его любовь – капельница, а весь его мир – эта мерзкая палата, которая высасывает последние силы.