Круг распадался, и все больше останавливались вдоль стен, стараясь не мешать остальным. К Вадиму подошел Голуба:
— Слышь, что скажу, Саламандра. — Он присел рядом на корточки. — «Косяки» порешь один за одним. Присматривайся…
— Ну какие косяки, какие косяки? — зачастил Вадим. — Они как зацепили меня сразу — так и жизни не дают…
— Ты умыться сегодня опять не успел…
— Да какое кому дело? Лишь бы ко мне цепляться — в свинарнике этом кому дело до моего умывания?
— А если дизентерия? И всю хату на карантин — без прогулок, передач, ларька? И так ведь хата на голяках…
Подошел Матвеич.
— Учишь Саламандру из этого полымя целым выбираться? Вадим вскинулся, но Матвеич глядел участливо, без насмешки.
— А ты думаешь в этом свинарнике всю жизнь провести? — Вадим боялся, что Матвеич отвернется, не дослушав. — Здесь нельзя жить — здесь только терпеть можно, терпеть и ждать…
— Терпи… Терпи, друг-голуба — поднялся и Голуба, потягиваясь, — но постарайся человеком остаться.
— Ты попробуй иначе, если, конечно, принимаешь чужие советы… — Матвеич смотрел мимо, но говорил Вадиму. — Постарайся вытравить из себя все, что за этими стенами: жена, дети, нормальная жизнь… Все забудь, не допускай — от этого только жалость к себе да слабость. Прими это все как единственную свою жизнь, и когда окрепнешь в ней — тогда впусти помаленьку тех, кто тебя любит, и тех, кого сам любишь, — их только, да старайся жить так, будто они все время смотрят на тебя…
— Так все одно без толку, — попробовал поддеть Вадим.
— Без толку. Только это не важно.
— А что важно?
— Что ты на глазах.
— У кого?
— У меня, у Голубы, у Бога…
— У ментов…
— И у ментов…
— Ну и что?
— А значит, улыбайся. Улыбайся, Саламандра, на нас смотрят…
Нет, непонятно все это было Вадиму, чушь все это — нельзя здесь жить, вытерпеть только надо, а там уж он свое наверстает… Чушь! Только путает все политик этот. Тут вспомнилось, что давно хотел спросить Матвеича про его статью, любопытно ведь…
— Матвеич, а у тебя же частное предпринимательство… Я почему знаю? Мне тоже 153-ю клеили… Так почему тебя антисоветчиком зовут?..
— Так я книги размножал, и, как утверждает суд, антисоветские…
— И загонял?.
— Суд решил, что загонял.
— Понятно. Слушай, а это выгодно — книги сбывать? Сколько заработать можно?
— Как повезет — можно пять, а можно и семь… Я вот — пять…
— Закончили прогулку, — грянуло за дверью, и в распахнутом уже проеме стояла дубочка-выводная. — Некогда мне с вами, — пресекла она вялый ропот. — Выметайтесь по-быстрому.
— Не прошло еще время, — попытался спорить Берет.
— Твое время давно прошло! Ишь, умник — указывать мне… У тебя часы что ли есть?..
Спорить было бесполезно, и возражали, и роптали без азарта, а только чтобы затянуть время. Так и пошли медленно в проход, через дверь, одеваясь на ходу, выстраиваясь неспешно в колонну и долго выравниваясь. Вадим оказался чуть ли не впереди с Кадрой, перед ним неспешно оправлял футболку Голуба, а еще через одного Берет что-то шептал стоящему рядом Матвеичу.
Двинулись, натыкаясь друг на друга, еле волоча ноги. Из тюремного коридора дохнуло душным жаром, и, хоть и приготовились внутренне к этому — не в первый же раз, — все равно переход из свежего воздуха в тюремную затхлость был неожиданным, и представить невозможно было, что эта вот затхлость недавно совсем, из камеры, казалась недосягаемой мечтой. Окриков дубачки не слушались и еле двигались, постоянно путая счет и не огрызаясь даже, внимания не обращая на выходящих из себя дубаков. Поворот, еще поворот, и свой продол вывернул под ноги и в глаза липкими стенами, скользким от проливающейся баланды полом, кислым свинарным запахом.