Соня несколько раз окунула лицо в пригоршню ледяной воды и растерла кожу грубым ворсом полотенца. Тело тут же ответило на яркие ощущения, и напряжение немного спало.
«Ву-у-у-у-у-у-у….» – в ванной ветер гудел так, будто на улице начинался ураган. Не выключая за собой свет, Соня вышла в коридор, повернула в сторону гостиной и остановилась. С этого места виднелся только оконный проём и подлокотник кресла (конверт с посланием лежал на другом).
Все-таки дом – не крепость, если его так легко осадили жуткие гады из прошлого.
Ими больше не управлял смех и кураж. Они не подчинялись желанию напугать, они пугали.
Ползучий старик был идеей того, кто вызвался изображать его в тот вечер. Толик (чей-то младший брат из их компании) соединил байки про останки и секретные переходы под землей. По его легенде (лучшей из тех, что обжились вокруг странных ям) ползучий старик собрал себя сам из множества отдельных частей тел и передвигался по тайным ходам, надеясь заманить туда какого-нибудь глупого подростка.
Квадратный Хныч тоже знал эту легенду, поэтому гонки вдоль территории завода теперь сопровождались выкриками о настигающем его трусливую задницу старике. Но и этого оказалось недостаточно…
Дождь всё набирал силу и долбил по стеклам с таким остервенением, будто пытался проникнуть в дом, чтобы испугать, обидеть её. Его жестокая неумолимость казалась Соне знакомой.
Неожиданно в голове выстроился дальнейший план действий: нужно побыстрее покончить с письмом, сжечь его и запить тревогу. Запить тревогу и отметить долгожданный ответ по страховке. В конце концов, с утра это был её день! И если бы чёртов почтальон не принес ей смердящий кусок прошлого в неподписанном конверте…
Она уже сделала уверенный шаг в сторону комнаты, но вдруг представила, что зайдет и увидит там его – ползучего старика, который долго добирался сквозь свои грязные туннели в её домик. Он выберется наружу через исписанный мелкими обиженными строчками листок и будет ползать по полу, хватая её за ноги.
Никого. Соня почти вбежала в гостиную и опустилась в кресло. Схватила, немного измяв, последний листок. Больше ни секунды она не позволит своему воображению гулять по домыслам.
«Когда я узнал о нём, к страху, что вы нагоните и побьёте меня, прибавился ужас оказаться на территории и бежать вдоль ям… Этот страх мучил меня недолго, потому что сбылся быстрее, чем я превратил его в манию. Стоит ли мне вас за это благодарить, как ты думаешь? Наверное, будь ты моей матерью, к которой я пришел в замаранных дерьмом штанах, ты бы прокляла чёртову шайку. В тот вечер она о вас узнала и, будь уверена, она так и сделала.
Милая Соня, теперь позволь узнать тебя немного лучше: как сильно ты доверяешь своим глазам, слуху, ощущениям? Через что ты воспринимаешь мир с большей достоверностью? Я хочу узнать это, чтобы тут же поделиться с тобой своим феноменом – феноменом того вечера.
Видишь ли, несмотря на все ваши старания по организации для меня этого праздника, в моей памяти отложились (подходящее слово) только ощущения: как горело от вечернего холода горло, когда я вдыхал сырой воздух, пытаясь отдышаться. Как на лодыжке сомкнулась рука (глупый маленький уродец, я был уверен, что это старик!) И как штаны неожиданно отяжелели сзади (как раз там, где ты ощущаешь мерное покачивание своих ягодичек в узких джинсах). Будто весь накопленный страх упал из головы в желудок, проскользнул по розовым кишкам и вышел наружу тёплой кучкой.
Домой я бежал, чувствуя, как моя задница греется от неожиданной ноши и как щипят от ветра мокрые щеки».
Если бы по дому гулял ветер, она бы ощутила то же самое. Слёзы текли по щекам, падали с подбородка на дрожащие руки. Соня проклинала пришедшее письмо, оно отражало её, как помутневшее тёмное зеркало, и образ был уродлив. Гораздо уродливее того, кого они загнали на железную решетку, из которой вытянулась рука Толика.
– Прости нас, – Соня перевернула последнюю страницу, на которой плакал квадратный человечек, – прости нас, если сможешь.
Теперь он смотрел прямо на неё. Пока торжественные слова складывались в ужасающий смысл, Соне, видевшей человечка краем глаза, стало казаться, что он ухмыляется. Ведь над его головой аккуратные строчки выносили ей приговор:
«Милая Соня, мне кажется, ты плачешь. Чтобы не разрывать тебе сердце стыдом и жалостью, перейду к основной части своего письма. Как ты смогла заметить (думаю, эта деталь сразу бросилась тебе в глаза) бумага завёрнута в целлофановый пакет. Не знаю, ощущается ли на ней «лишний» слой… Но, судя по тому, что ты дошла до этого места (по моим расчётам это заняло не более пятнадцати минут – заметь, я учёл время, в которое ты, возможно, пыталась как-то приободрить себя прогулками до ванной или кухни), то не заметила ничего постороннего на бумаге, которую держишь в руках. Когда я покрывал листы одним любопытным раствором, боялся, что останутся жирные подозрительные пятна. Как однажды остались на моих штанах, после чего твой друг посоветовал мне сразу подбирать цвета.