— Вот тут ваша комната, — показал на дверь герр Нойманн. — Душ и санузел у вас свои, поэтому можете отдыхать. На двери — расписание звонков и приемов пищи.
— Благодарю, — кивнул Гриша, осматривая помещение, главным украшением которого была двуспальная кровать.
— Чуть позже привезут одежду для вас, — грустным голосом произнес целитель, все отлично понимая.
— Одежду… — проговорил мальчик, будто пробуя на вкус это слово.
Целитель шел по коридору, просто не понимая, что делать дальше. На мгновение только отразившаяся в глазах девочки ненависть, все ему рассказала. Эти дети просто не смогут принять тех, кто говорит на одном языке с палачами. У них не хватит сил понять, что не все немцы одинаковы. Решив, тем не менее, что утро вечера мудренее, герр Нойманн отправился к Уве. Назавтра ожидался приезд старшеклассников.
Последние дни перед отправлением в школу были самыми для Марты тяжелыми. Она часто плакала, проживая свои сны, а потом, после Машиной болезни, будто какая-то подушка укрыла все ее чувства, вмиг пропавшие. Герр Кох, разумеется, о проблеме безэмоциональности у блокадников читал, но никогда в жизни не думал, что столкнется с этим сам.
Марта уже почти совсем не считала себя немкой, проживая жизнь русской девушки Нади, видя трупы на снегу или… Гришину усталость, Машину бледность… Апатия все сильнее наваливалась в снах, приходя к ней и наяву, но помогал хлеб. Обычный черный хлеб, разделенный девушкой на кусочки.
— Я помню, читала о десерте, который очень любили все фронтовики, — вспомнила фрау Кох. — Давай сделаем Марте?
— Сегодня восьмое сентября[3], — невпопад ответил ее муж. — В этот день все и началось… Давай, только просто положим перед ней, если она захочет…
— Хорошо, — кивнула женщина. — Давай.
Увидев, что лежит на тарелке, Марта даже не могла заплакать. Дрожащими, буквально ходившими ходуном руками, она намазывала желтое крестьянское масло на хлеб, чтобы потом посыпать его сахаром, но есть не стала. Девушка аккуратно положила хлеб на тарелку, а затем упала лицом на сложенные руки. Если бы она могла, то, наверно, заплакала бы.
— Это младшим, — тихо проговорила Марта, уже совсем принявшая себя Надей. И фрау Кох заплакала от этих слов, сказанных голосом, лишенных всех эмоций.
— Поешь, Наденька, — произнес герр Кох, успокаивая жену. — Ты найдешь своих младших, обязательно.
— Спасибо, папа, — то, как девушка произнесла это слово… Да эмоций в голосе ее не было, но по ощущениям, она вложила в одно-единственное слово столько…
Эта ночь оказалась самой страшной. Надя просто не смогла подняться, а потом перед ней появилась мама из Ленинграда. Это означало, что младшие отныне остались одни. Осознавать это было очень больно. Но Зинаида не просто так пришла в сон к той, чья душа стала душой дочери.
— Надюша, — ласково произнесла женщина. — Ты умерла и ушла в другой мир, но Гриша с Машенькой тоже тут, их снарядом убило.
— Как мне найти их, мама? — спросила девушка. — Если они услышат немецкую речь…
— Да, доченька… Они тут, — повторила Зинаида. — Просто смотри получше по сторонам и тогда ты их узнаешь.
— Я найду, мама! — поклялась Надя.
Наутро девушка принялась носиться, собирая теплые вещи, упросив отца купить много хлеба, как марта сказала — для «младших». Она целеустремленно собирала детские вещи, думая лишь о том, как тяжело будет ее «младшим» среди тех, кто говорит по-немецки.
А фрау Кох, в слезах дочитав воспоминания просто принесла дочери метроном. Обычный метроном был девушкой бережно уложен в ее вещи. Ведь без метронома было тревожно и ей самой, а каково будет Грише и Маше?
С этими мыслями Марта… или Надя? Девушка простилась с родителями так, как будто на фронт уезжала, не надеясь застать их живыми, и влезла в знакомый двухэтажный вагон. До Женевы от дома было часа два езды, а там до школы ходил автобус.
Усевшись в кресло сидячего купе, Марта гладила упакованный «кирпич» хлеба. Она опасалась класть его к вещам — ведь могут украсть! Это же хлеб! Сны ее за лето изменили очень сильно, хотя она и сама не заметила, как именно это произошло. Но разве в этом было дело? Девушка почему-то была уверена, что найдет младших в школе или в самой Женеве, при этом мотива своей уверенности не понимала.
Поезд дал гудок, двинувшись в сторону Женевы, а Марте вдруг стало холодно. Возможно, в этом был виноват сам поезд, полный сытых людей, возможно, что-то отозвалось в памяти. Девушка не увидела зениток, отчего ей просто стало страшно, ведь, если налетят, то они совершенно беззащитны. Достав из чемодана зимнюю куртку, Марта натянула ее на себя, стараясь согреться, но холод был где-то внутри.