Я больше не принадлежу этому миру. Теперь это не мой мир.
Я сжимаю зубы. Он и не был моим никогда.
Я обхватываю голову ладонями и массирую виски, судорожно пытаясь вспомнить. У меня всегда были мысли о суициде. Проходящие мысли. Они казались робкими, сокровенными. И я не помню тот момент, когда они перестали быть просто мыслями и превратились в скрытого, но реального монстра.
Мой мозг представляет собой мешанину образов и воспоминаний, и я не могу сложить их вместе в правильном порядке. Временная структура нарушена, и я не могу восстановить ее.
И лишь в этот момент, полулежа на полу, я смотрю на свою кровать и вижу, что матрас прогнулся в середине. На него давит вес. Я встаю на колени и вижу, что кто-то, свернувшись калачиком, лежит лицом к стене.
Я моргаю. Встаю и вижу, что это ты, мама. Ты кажешься слишком большой для моего матраса. Ты всегда была выше меня. Твои колени подтянуты к подбородку, и ты спишь. Я обхожу кровать, чтобы рассмотреть тебя получше. Твоя нижняя губа разбита и только начинает заживать. Из ноздри у тебя выглядывает корка засохшей крови.
Твоя голова лежит на моей подушке. Я хочу, чтобы ты ушла. Убралась прочь! Я хочу сама лежать на своей кровати и закрыть на замок дверь в свою комнату.
Но тут я замечаю, что ты все еще держишь в руках моего плюшевого медведя.
И мою грудь наполняет непрошеное чувство упоения и нежности.
Ты купила мне этого медведя, когда мы переехали сюда. Только ты и я, и этот дом на Сансет-стрит. У него была густая золотисто-коричневая шерстка и пара сверкающих темных глаз. Ты купила его, когда мы проезжали Балтимор. Ты тогда сказала, что он самый мягкий и пушистый и что его хочется постоянно обнимать, как и твою маленькую девочку. Я помню, что пищала от восторга, когда ты мне его подарила. Я сидела в своем детском сиденье, а мишка служил мне подушкой во время нашего долгого пути к новому дому. Окна машины были открыты, сквозь них лился солнечный свет и воздух.
Солнечный свет рассеивается вместе с воспоминанием, и я делаю вдох.
Сейчас у медведя свалявшаяся шерсть. Он расходится по швам. Выглядит старым и потрепанным. Раньше мне приходилось подолгу крепко прижимать его к себе, чтобы успокоиться. А теперь от него почти ничего не осталось.
Я отхожу от кровати и сжимаю кулаки. Я не хочу тебя прощать. Из-за тебя мы продолжали оставаться здесь. Ты впустила его. И мне наплевать, что ты горько плачешь. Ты опоздала.
Ты опоздала на несколько лет. Но, несмотря на это, именно ты – не я – до сих пор дышишь. В моей голове что-то назойливо шевелится: «Ты слишком боялась уйти. Я слишком боялась остаться».
Эта мысль, словно угодившая в грудь пуля, проделывает во мне огромную дыру. Внутри меня бурлит только что зародившаяся ярость. Я ударяю кулаком в стену, но моя рука просто пронзает ее насквозь, и я чертыхаюсь. Когда я была жива, то редко ругалась, но в этот момент я всего лишь пятнышко среди подобных мне серых теней, и я выдаю столько нецензурной лексики, что хватило бы на целый словарь.
Я хочу разорвать этот мир на куски, но не могу даже оставить на нем вмятины.
Это не мой мир, повторяю я снова. Он не был моим никогда.
5
Мама,
после своего бранного монолога я чувствую себя уставшей. Но это не мешает мне продолжать попытки достучаться до реального мира. Я пробую хватать тебя, трясти, но, что бы я ни делала, у меня не получается установить контакт. В отчаянии я начинаю кричать, а потом и вовсе сползаю по стене на пол и сворачиваюсь калачиком.
Я идиотка. Идиотка! Я не должна была просто так уходить. Сбегать. Оставлять этот пропахший виски, сигаретным дымом и потом дом. Покидать эту обитель пристальных, внимательных взглядов, яростных ударов и гнетущей тишины.
Я узнаю текущие между лопатками струйки холодного пота, свое сбивчивое дыхание – даже несмотря на то, что моим легким уже не нужен воздух. Неужели те женщины из церкви были правы и человек, совершивший суицид, действительно попадает в ад? Я к тому же еще и внебрачный ребенок. Когда меня будут хоронить, уж точно не положат в священную землю.
Похороны? Разве не ими ты должна заниматься, мама? Или они уже состоялись?
Я смотрю на кровать. Ты все еще лежишь, свернувшись, как ребенок.
Поэтому я до сих пор здесь? В этом промежуточном, неясном, несуществующем месте? Я еще не обрела вечный покой в земле? Или это потому, что я некрещеная? Или все это всего лишь сон?
У меня болит голова. Я захожу в ванную и смотрю в зеркало. Сначала я ничего не вижу, но затем – возможно, потому, что я знаю, что я здесь, – медленно начинает проступать мой силуэт, а мои черты становятся четче. Цвет моей кожи – пепельно-белый. Мои глаза на оттенок светлее, а кости проступают сильнее. Так выглядят мертвые? Я наклоняюсь ближе и внимательно изучаю очертание.