— Вы, пан, — произнесла Хелена, подчеркивая слово «пан», — влюблены в Верховного. Это неплохо. — Голос у нее был хрипловатый, насмешливый.
Радван не уловил иронии, с какой это было сказано. Он боялся вести разговоры о политике, и ему показалось, что этой темы он и не касается, а рассказывает лишь о себе, чтобы представиться. Может, как раз на это и рассчитывала Аня? Но алкоголь уже ударил в голову. Екатерина Павловна запела неизвестную ему русскую песню, и ее грустную мелодию нетрудно было запомнить. Янка подхватила припев: «Уходили комсомольцы на гражданскую войну», затем пели «Эх, путь-дорога…» и другие песни. Он хотел затянуть песню, которую распевали в Кэткидане: ему вдруг показалось неуместным сидеть среди друзей своей девушки, рассказывать о Сикорском и слушать их русские песни. Отыскав руку Ани, прикрыл ее своей ладонью и почувствовал на себе взгляд Зигмунта. Екатерина Павловна стала рассказывать о гражданской войне. Радван понимал не все — только то, что был страшный голод, люди умирали, как мухи, а она с мужем и маленьким сыном мотались с одного фронта на другой, скитаясь по крестьянским хатам, где придется…
Поручник не обмолвился пока с Зигмунтом ни единым словом, они только чокались. Павлик опять наполнил стаканы, алкоголь, видимо, ударил и ему в голову, и его потянуло на разговор.
— Не в тебе дело, — неожиданно произнес он. — При чем тут ты! В сентябре тридцать девятого ты был не хуже других. Я не люблю вас, — повысил он голос, и Стефан почувствовал, как сжались пальцы Ани. — Вы всегда были и являетесь… — Павлик старался подыскать подходящее слово, — бичом Золотарника…
— Жеромского [37] вспомнил, — тихо произнес Радван. — Ведь вы же не любите Жеромского. Но Барыка шел на Бельведер, а мы в Сентябре шли вместе на немцев…
— Тогда действительно все перемешалось, — сказал Зигмунт, — но кто несет ответственность за поражение? Вы, ваши правительства!
Радван вдруг разразился смехом; Аня убрала свою руку из его ладони.
— Наши?! Мои?! — воскликнул он. — Это не имеет никакого значения, мы оба служили в той же самой армии. Ты хочешь сказать, что я виноват больше, чем он? А кто это может определить? Только история может выяснить, кто был виноват: Рыдз, Бек, французы, англичане…
— Ничего ты не понимаешь! — Павлик махнул рукой и разлил по стаканам остатки виски. — Ничего ты не понимаешь, — повторил он, — не умеешь думать с классовых позиций. Да что говорить! Ты просто буржуазный офицерик.
— Я польский офицер. — Радван сказал это громче обычного. — Ты…
— Ребята, ребята!.. — вмешалась Янка. Он не думал, что она прислушивается к их разговору. — Давайте не повышать голос.
— Ладно, — внезапно успокоившись, прошептал Павлик.
— Мой отец, — сказала Екатерина Павловна, — служил сперва у белых. Ну и что из этого? А потом дрался с Деникиным, с белополяками.
— Его отец, — произнес Павлик, — и был белополяком.
— Зигмунт! — воскликнула Аня. Стефану показалось, что она вот-вот расплачется. — Какое это имеет теперь значение? Кому нужен этот разговор? Ты, правда, считаешь, — обратилась она к брату, — что вы со Стефаном такие разные и настолько далеки друг от друга?
— А ты как думаешь?
— Это только кажется… — вспыхнула Аня.
— Кажется? — вмешалась Хелена. — Поживем — увидим.
— Почему, — спросил Стефан, — мне не мешают взгляды Ани, а мои вам мешают?
— Дело не во взглядах, — произнесла Янка, — у вас разные судьбы.
— Разные? Мы стремимся к одному и тому же. — Стефан вдруг повернулся к Павлику, опустившему голову на руки и глядевшему на пустой стакан. — Ты бы хотел вернуться во Львов? — спросил он.
— Да, — машинально ответил Павлик. Но тут же спохватился: — Как это так? А украинцы? Захотят ли они нас? — Это прозвучало не очень убедительно.
Аня молчала. Радван, потягивая опротивевшее ему виски, задавал себе один и тот же вопрос: разочаровалась она в нем или нет? Как она отнеслась к этому вечеру и его разговору с Зигмунтом?
* * *В толпе гостей из «Принстон-клуба» в Нью-Йорке Рашеньский почувствовал себя одиноким. Генерал Сикорский выходил в это время из зала, а Рашеньский выискивал среди тузов польской эмиграции и американских деятелей хоть одно знакомое лицо — не из тех, кто приехал с Сикорским из Лондона, а кого-нибудь из местных, кто бы смог помочь ему понять этот город, показавшийся ему каким-то странным по сравнению с другими городами, какие ему приходилось видеть на своем веку.
Лондон нисколько не удивил его, когда он приехал в Англию после того, как Сикорский отозвал его из России. Город выглядел холодным, военно-хмурым, ту-. манным, такой и представлял он себе столицу на Темзе. Встречались знакомые поляки, как и он — бездомные изгнанники. К нему относились с любопытством, чаще всего, как ему казалось, недобрым, поскольку он по-прежнему считал, что все будут разочарованы его рассказами, что от него ожидают не хладнокровных рассуждений, а ненависти. Он собственными глазами видел лагеря, голод, смерть, а в его рассказах так мало подробностей, от которых стынет кровь, как будто он забыл о них или старался забыть. А разве можно подчинить память политическим интересам, если даже признать их наиболее важными?