— Правильно, — поддержала Ванда. — Изменение взглядов людей — длительный процесс.
— Я знаю Радвана много лет, — продолжал Вихерский. — Если откажемся от таких порядочных парней, как он, кто с нами останется?
— Разве порядочность — единственный критерий в нашей кадровой политике? — произнес Павлик.
— Мы создаем польское военное соединение, а не политическую партию, — сказал Вихерский. — Польское, — повторил с твердостью в голосе. — Радван никого не информировал в посольстве, в чем его неверно обвиняли. Перенес тяжелое потрясение. И принял решение, которое было для него очень трудным.
— Если только он принял его самостоятельно, — огрызнулся Павлик.
— С такой подозрительностью далеко не уедете, — остро отреагировал Вихерский.
— Это человек совершенно чуждой нам среды. — Павлик упрямо гнул свою линию. — Его отец в двадцатом году имел высокое офицерское звание.
— А я? — спросила Ванда. — Я из какой среды происхожу? Знаешь, кем был мой отец? Ближайшим другом маршала Пилсудского. А сам маршал — моим крестным отцом.
— Ты оправдала доверие. — Павлик не уступал.
— Все должны его оправдать. — В голосе Ванды прозвучали острые интонации. — Наша новая программа — не видимость, как утверждает Павлик. Она реально существует. А каждое великое начинание требует большого риска. Радван — это тоже риск, но, извини, Зигмунт, ты — тоже риск. Оправдаешь ли его в новой ситуации?
— Смело говоришь…
— Не думаю, — усмехнулась Ванда. — Я просто не притворяюсь. Обо мне можно сказать все, что угодно, кроме того, что создаю видимость. Считаю, что Радван должен принять роту, и это не тактика… Мы не создаем иллюзии единства, мы к нему стремимся… — Она посмотрела на Тадеуша. Тот молчал, казалось, не слышал, погруженный в свои мысли. — А ты? — обратилась к нему Ванда. — Как ты думаешь?
Тадеуш не ответил.
— Видишь, — зато откликнулся Павлик, — мы чувствуем себя здесь почти как в семье…
— Меня это тоже беспокоит, — включилась Ванда. — Вроде чересчур много думаем о себе… Такие все хорошо знакомые, связанные многолетней дружбой, вместе в трудные времена… Известно: Юрек, Люцен, Влодек, Янка, Ванда, Метек, Марьян, Зигмунт… Потом будем писать о себе воспоминания. А ведь, мои дорогие, мы здесь как семена, именно как семена, которые позволят вырастить в народе новые ценности. Кого это касается, что мы ощущаем…
— Ванда, конечно, права, — наконец включился Тадеуш, — и в практических выводах также… Думаю о Радване, но то, что сказал Павлик, нельзя игнорировать. Может, это дела далекого будущего. Не знаю, следует ли думать о них сейчас, но… давайте вообразим, что партия рабочего класса берет власть в стране в свои руки. Лучше ли тогда открыто сказать, что это не демократия, а диктатура, что не общенародное согласие, а. борьба классов, или лучше уступать, создавать, например, видимость свободных выборов… Каждое притворство, каждая неискренность ведут к цинизму, к злоупотреблениям…
— Успокойся, — прервала его Ванда. — Все зависит от конкретной обстановки. Иногда нужно так, иногда по-иному. Эластичность в политике рекомендовал еще старик Маркс.
— Именно этого я опасаюсь, — сказал Тадеуш.
Радван иногда принимал участие в работе отборочной комиссии, которая была интересной, так как там он много узнавал о прибывающих людях, об их зачастую необыкновенных и запутанных биографиях. Подбирал, когда удавалось, солдат в свою роту.
Сидели за просторным столом на лавках, было жарко, пилотки бросили на крышку стола, и орел на пилотках 1-й дивизии, серый и тяжелый, сразу бросался в глаза прибывающим.
— Зовут меня Станислав Граля, — сказал вошедший, внимательно вглядываясь в лица офицеров.
Мужчина казался почти стариком. Небритый, он стоял перед ними на широко расставленных ногах.
— Сколько вам лет? — спросил Вихерский.
— Тридцать один. 1912 года рождения.
— В армии служили? Расскажите о себе.
Граля задумался, и Радван почувствовал, что человек не знает, можно ли говорить правду в этом бараке. Еще не знает. Так часто бывает со многими, прибывающими сюда.
— Служил, — ответил он наконец, — в 30-м пехотном полку. В звании капрала. А вообще, — мужчина обращался к Вихерскому как старшему по званию, — я лесник. Потомственный лесник. В 1941 году меня вывезли в Коми АССР. Заболел тифом. Не успел попасть в первоначально формировавшуюся армию… — Вдруг он запнулся, как бы испугавшись, что сказал лишнее. — Жена осталась там. Что с ней будет?.. — И опять обратился к Вихерскому: — Пан капитан из Польши?
— Преподаватель школы подхорунжих в Модлине, — ответил Вихерский.
Граля вздохнул с облегчением.
Он попал в роту Радвана вместе с несколькими другими прибывшими в тот день. Среди них был молодой парень, говоривший по-польски с явным русским акцентом, а также хорошо физически развитый мужчина, несколько старше Радвана, с лицом, которое показалось Стефану знакомым, хотя фамилия Мажиньский ничего ему не говорила. Потом он долго искал в памяти, откуда он знает этого человека.
Следующим представился молодой парень — Станислав Кжепицкий.
— Вы откуда? — спросил хорунжий Тужик, заместитель Радвана по политико-воспитательной работе.
— Из-под Иркутска.
— А из Польши — откуда?
Кжепицкий передернул плечом.
— Я гражданин Советского Союза. Родители выехали из Польши еще перед первой войной. Какая это будет армия? Буржуазная?
— Нет. Не буржуазная, народная. Ведь здесь среди нас нет ни одного буржуя.
Казалось, Кжепицкий обеспокоен. Радван подумал: «Неожиданный поворот судьбы и решение связать свою жизнь с Польшей для Кжепицкого действительно были очень трудными».
Мажиньский был одет во что-то вроде пиджака, перевязанного ремнем. И даже в этом одеянии выглядел вполне прилично.
— Казимеж Мажиньский, — доложил он. — Год рождения 1914-й.
— Ваша специальность? — спросил Вихерский.
— Без специальности. Имею среднее образование. Служащий из Варшавы, — отрапортовал, как выученный урок.
— А в армии?
— Уволен после рекрутского обучения по состоянию здоровья.
— А ваше самочувствие сейчас? — спросил Вяхерский, невольно улыбнувшись.
— Хорошее. Пробовал, — добавил он, — в тридцать девятом пересечь румыно-советскую границу. Поймали и сослали, затем болел тифом…
— Понимаю, — сказал Вихерский и посмотрел на Радвана. — В твою роту рядовым.
Регистрационная комиссия в этот день направила к Радвану еще Стефана Козица, Юзефа Шпака и Станислава Опоровского.
Козиц, молодой парень, 1924 года рождения, обычна и его биография, подумал Радван. Отца сначала арестовали, затем он пропал, и парень остался один, где-то в Коми АССР, и сейчас с недоверчивостью и большой надеждой смотрел на офицеров и, как нам казалось, постоянно думал: «Действительно ли эта армия — польская?»
Юзеф Шпак, семнадцатого года рождения, немного тяжеловатый и неуклюжий, лицо круглое, деревенское. Он выглядел добродушным и сдержанным, не похож был на человека, когда-либо против чего-либо протестовавшего; привык, видно, принимать спокойно, без возмущения, все, что преподносила ему судьба.
— Деревня Рогачев, возле Новогрудка, — докладывал Шпак.
— Служил в армии?
— Уволили как единственного кормильца: мать оставалась одна в хозяйстве.
— Вас вывезли?
— Да что вы! — запротестовал Шпак. — Сестра вышла замуж за советского, из-под Тулы, познакомилась с ним, когда Красная Армия пришла к нам, я поехал к ним как раз в июне сорок первого. И остался там в колхозе. Сначала не мобилизовали, говорили, слабоват для армии, но годен к работе в поле, а когда мужчин осталось мало…
— Хорошо, хорошо, — прервал его Вихерский. — Уже знаем…
— А сейчас, — продолжал. Шпак, — пошел в польскую армию, говорят, что с армией можно вернуться к себе. — Он смотрел на офицеров, как бы ожидая ответа…
Вихерский махнул рукой, хорунжий Тужик хотел что-то сказать, но капитан ему не дал.