— У нас, — сказал Кжепицкий, — всегда говорят, что «Правда» самая лучшая газета для скруток. А ты, малый, — обратился он к Трепко, — откуда?
— Из Сибири, старик, — сухо ответил Трепко.
— Из Сибири? — обрадовался Кжепицкий. — А откуда?
— Из такого рая, куда нас привезли из Польши, будто мы очень туда просились…
— Вы только о своих обидах, — проворчал Кжепицкий.
— А ты бы хотел, чтобы все сразу забыть и всех вас целовать?
— Не задирайтесь, — вмешался старый Граля.
— Я не задираюсь, — сказал Збышек. — Говорю, что думаю. Когда забуду, тогда забуду, а пока помню…
— Имеешь барскую память о Львове и Вильнюсе. — Кжепицкий с трудом сдерживался. — Ваши матери научили вас ненависти.
Трепко ударил его. Может, не очень сильно, но Кжепицкий упал на землю. Немедленно поднялся и бросился на Збышека, но между ними встал хорунжий Тужик. Солдаты даже не заметили, что он все слышал.
— Смирно! Вы, Трепко, получите взыскание!
В тот же день в роту пришел инструктор политико-воспитательного отделения дивизии поручник Павлик, и хорунжий Тужик подробно рассказал ему о событиях в роте. Сначала добросовестно доложил о Мажиньском и Шпаке, высказал также свои сомнения в правильности решения Радвана по этому делу.
— Радван так решил, — буркнул Павлик. — Не принял к сведению…. сказал, чтобы вы сами разбирались… Он должен был… — Немного подумал. — Нужно вести с людьми воспитательную работу! Не нарушать достоинство солдата!
— Поручник Радван… — опять начал Тужик.
— Я о Радване все знаю, — прервал Павлин. — На этот раз он был прав. Да, прав. — И через минуту добавил: — Скажите мне: кто в действительности этот Мажиньский? — И вдруг махнул рукой: — Ну хорошо, что еще там у вас?
О Мажиньском Тужику не пришлось рассказывать, потому что он начал докладывать о солдате Трепко.
— Вражеские высказывания встречаются часто. Сегодня солдат, который прибыл недавно, некто Трепко… — Он прервал доклад, увидев изменившееся лицо Павлика. — Простите, поручник, что случилось?
— Страшная жара… Говорите, Трепко? Сколько ему лет и как его зовут?
— Вроде бы восемнадцать, — сказал удивленный Тужик. — Имени не знаю, но сейчас посмотрю. Он, мне кажется, из идейно чуждой среды.
— Что вы мне тут о среде! — неожиданно выкрикнул Павлик. — Позовите солдата ко мне, но сначала дайте анкету.
Оставшись один, Павлик подумал, что должен овладеть собой во что бы то ни стало. А может, это не Збышек… фамилия-то не очень редкая. Боже мой, каким образом Збышек мог попасть в Россию?.. Павлик стоял возле окна, стараясь, чтобы хорунжий не увидел его лица, когда подавал анкету.
— Пусть войдет через пять минут, — сказал он.
Пять минут! Лучше бы не заглядывать в анкету. Рука его дрожала. В листке по учету личного состава значилось: «Збигнев, сын Зигмунта и Софии Трепко, рожденный…» Вспомнил Аню. «Какое ты имеешь моральное право?.. Что случилось с твоим сыном и женой?»
Постучали. Сел возле стола, посмотрел на свои руки и сказал: «Прошу».
— Гражданин поручили, рядовой Збигнев Трепко прибыл по вашему приказанию.
Узнал бы его везде! Как же он похож на Зосю… Есть ли у него какие-либо отцовские черты? Глаза? Да, кажется, глаза… И рост, почти такой же… Во что бы то ни стало нужно владеть собой!
— Подойди ближе, — наконец сказал Павлик. — Что ты натворил?
Трепко молчал. Лицо офицера показалось ему знакомым, где-то он видел его, пытался вспомнить, но не мог.
— Ударил товарища, — выдавил из себя в конце концов, — он меня оскорбил. Мне не следовало бить, но и он не должен был оскорблять.
— Что он сказал?
— Это не имеет значения, гражданин поручник. Кстати, хорунжий слышал…
Павлик не мог больше сдерживаться, он встал, подошел к Збышеку и с трудом вымолвил:
— Что с матерью? Как ты сюда попал?
— Зачем это вам?..
— Я твой отец, — сказал Павлик, стараясь, чтобы его слова прозвучали спокойно и сухо.
Долго длилось молчание… Стояли друг против друга, Павлик протянул руку, он чувствовал, что в глазах появились слезы, боялся посмотреть в лицо Збышеку… А тот неожиданно отпрянул… Прислонился к стене, как бы опасаясь, что упадет.
— Вы, пан, мой отец? А какое теперь это имеет значение? Всегда мы были одни: мать и я… У меня была мать. Отца помню… Не важно, как помню. Была только одна старая фотография. — Збышек отворачивался, чтобы человек в офицерском мундире не увидел его слез.
— Садись, — сказал Павлик. — Все, что скажешь, будет правдой. Во всем будешь прав… Ведь ты и я… если уж мы нашли друг друга, если этого хотели…
— Не знаю, что обозначает, — уже спокойно сказал Збышек, — это «хотели». Прошу… — он не мог выговорить слово «отец», — постараться узнать, где находится мать. А меня переведите в танкисты. Я — тракторист… А теперь я пойду…
Парень встал и выбежал не прощаясь. Через минуту оказавшись в лесу, упал на землю, зарылся лицом в траву и разразился громкими, безутешными рыданиями обиженного ребенка…
Стоял жаркий день. Ранним утром взводы, роты, батальоны, полки выстраивались на специально подготовленном плацу к принятию присяги. Сержантский состав еще раз проверял внешний вид солдат, офицеры с тревогой думали о параде: как будут выглядеть части, не собьется ли какой-либо растяпа с ритма?
Радван стоял на правом фланге своей роты. Через минуту он примет, повторно, военную присягу… Нарушил ли первую? Или попросту повторяет ту, первую, но немного иными словами? Это верно! Есть дивизия… И то, что четырнадцать тысяч польских парней стоят с оружием, — важнее всего. «Не знаю, осудил бы меня Верховный?» Когда он подумал о Сикорском, вновь защемило сердце, поручник почувствовал боль, которую пережил, узнав о гибралтарской катастрофе. Репродукторы передали эту страшную весть. Тогда Радван пошел на берег Оки, ничего не замечая и ничего не слыша…
Помнил генерала в самолете, руководившего эвакуацией из Франции остатков польских войск, и его слова: «Исполним до конца наш солдатский долг», то, как прибыл к нему в лагерь Коеткидан. «Ты очень похож на своего отца». Потом в самолете по пути в Куйбышев он увидел в его глазах озабоченность судьбой Польши. «Изменил ли я Сикорскому?» — думал Радван; беспокойство и боль усиливались, он не мог с ними справиться. Правильным ли было решение остаться здесь? А что было делать? Повиновение Верховному является первоочередной обязанностью. Но бывает, когда перестаешь быть послушным…
Поручник ходил по берегу Оки. Недалеко отдыхали солдаты, он услышал слова песни: «Белый орел над нами плывет, бело-красное наше знамя на поле славы зовет, мы, первая дивизия, — вперед…» «Вечно польское», — подумалось ему. Когда на следующий день дивизионный ксендз майор Кубш проводил богослужение по случаю гибели Сикорского, он, Радван, искал на лицах своих друзей переживания и боль, которую сам испытывал. Что думает полковник Валицкий? Лицо у него как окаменело, казалось, он не видит ни алтаря, ни ксендза. Вспоминает? Конечно, вспоминает, но думает ли, как он, Радван, о своем праве поступить вопреки приказу Верховного… А Вихерский?
Нет, не мог бы об этом говорить даже с Вихерским, ни с кем… Надо было сделать то, что сделал. Находятся здесь помимо воли Сикорского, но воздают ему честь и, только иначе, служат тем же идеям, которым служил Верховный…
Радван посмотрел на часы. Оставалось менее двадцати минут до начала торжеств. Штабные офицеры проверяли в подразделениях, все ли на положенных местах… Заметил Павлика и опять почувствовал боль, подумав об Ане. Не обменялись ни словом на эту тему. Павлик умел скрывать личное, будто он существовал только как инструктор отделения политико-воспитательной работы… А Радван не хотел спрашивать. Если Аня знает, что он здесь, то должна… Если бы любила… Скорее всего, Павлик и его сестра умели полностью подчинять себя идеям, которые исповедовали. Не мог в это верить и верил. Хотя… Вспомнил разговор с Павликом, который состоялся около месяца назад. Разговор протекал в ином характере, чем прежде… Решался вопрос с Радваном о солдате Трепко, который должен был понести наказание за участие в драке. И Павлик пришел специально просить Радвана, чтобы Трепко не наказывали. Сказал, что Трепко будет направлен в танковую часть.