Заместитель редактора сидел в стороне, у окна, уткнувшись неподвижным взглядом в острый носок своей чуть покачивающейся туфли. Рябинину был хорошо виден четкий пробор его густых светло-русых волос. Волков выпрямился лишь после того, как редактор дважды подряд глянул на стенные часы и провел ладонями по краю стола, словно вытирая его. В редакции все знали, что означает этот жест.
— Я там распорядился насчет командировки, — заметил Волков, вставая.
— Какой командировки?
— А вот… — Волков кивнул в сторону Рябинина.
— Уже?. Куда командировка?
— В Ямсков. Вообще на эту ветку.
Тучинский переставил с места на место пресс-папье, бросил красный карандаш в металлический стакан письменного прибора.
— В такую погоду….
— Товарищу Рябинину виднее.
— Не знаю… А что, есть большая нужда ехать?
— Евгений Николаевич, мы с вами уже договаривались: в связи со строительством гидроузла обязательно надо заняться этой веткой.
— Но кому ехать, конкретно не решили. Пошлем кого-нибудь другого из наших зубров. Почему вдруг именно Рябинин?.. Алексей Александрович, вы что, действительно готовы теперь же?
— Не прочь.
— Я звонил начальнику отделения железной дороги, — добавил Волков. — В Ямскове будут ждать.
Редактор развел руками:
— Ну вот… Теперь уж конечно…. Что уж теперь!..
Когда Рябинин был уже у дверей, Тучинский добавил:
— Берегитесь там все-таки. Ноги пуще всего берегите! Не промокли чтоб.
В коридоре Рябинин столкнулся с Атояном.
— Выхожу на орбиту, Леон.
— Едешь?.. Сукин сын Волков!
— Хуже! Чудище стозево, стоглаво.
— Холодный эгоист! Кусок льда! Только вернулся человек к семье!..
— А ежели человеку самому не терпится?
— В городе нечем заняться? Нечем? Откажись, Алешка! Клянусь! Пошлют другого. Откажись!
— Маэстро, вы комик.
Улыбаясь, Рябинин пошел по коридору медлительной своей, шаркающей походкой. Он засунул руки в карманы пиджака так, что большой палец оставался наружи; руки давили на борта карманов, пиджак оттягивался вниз; разительнее вырисовывался бугор спины, еще более впалой казалась грудь.
Воображение уже рисовало ему смутные картины поездки: купе вагона, попутчики, дорожные разговоры; потом главное — Ямсков (а может быть, и не сразу Ямсков, может быть, надо выйти пока где-то на линии, на полустанке, где работают путейцы), незнакомые места, незнакомые люди — незнакомая жизнь, в которой непременно откроется что-нибудь значительное, как не открытое еще богатство недр или захороненный кем-то клад, что-то такое, о чем будет необыкновенно интересно писать. Писать, чтобы узнали все, писать, чтобы радоваться потом, что об этом узнали все.
С улицы Рябинин заметил, как Екатерина Ивановна, выглянув на балкончик — они жили на втором этаже, — взяла что-то с пола. На балкончике хранились банки с вареньями и соленьями. «Готовится», — подумал Рябинин. Вечером ожидались гости.
Он поспешно спрятал за спину свою покупку. Впрочем, это было излишне: Екатерина Ивановна уже скрылась в доме.
Во дворе шла стройка, автомашины натащили на своих колесах скользкую грязь на асфальт, и Рябинин крепче прижимал к себе сверток.
Открыла ему соседка по квартире: она услышала, как он вытирал ноги перед дверью. Поздравила с днем рождения.
Екатерина Ивановна встретила его в дверях их комнаты, захлопотавшаяся, счастливая.
— Раздевайся скорей!
— Здравствуй, черепашка!
— Устал?
— Ничуть. Все превосходно.
— Приляжешь?
— И не подумаю. Помогу тебе.
— Все уже готово.
— Совсем забегалась.
— Мне хотелось освободиться до твоего прихода.
Екатерине Ивановне нетрудно было выкроить время на все эти хлопоты: еще продолжались каникулы, учителя занимались лишь с теми, у кого была переэкзаменовка на осень.
У Екатерины Ивановны раскраснелось лицо; щеки горели, словно она весь день провела у огня. Брови казались темнее обычного — почти черные; ярче очертился маленький рот. И вся она, невысокая, полненькая, в ситцевом халате с короткими рукавами, выглядела необыкновенно молодо.
— Сколько вам лет, Екатерина Ивановна?
— Тридцать девять, Алексей Александрович.
— Я не дал бы и двадцати пяти.
— Ого!.. Леон посрамлен.
Так уж было принято в семьях работников редакции: поддерживать за Атояном славу отчаянного сердцееда и льстеца (чему сам Атоян нельзя сказать чтобы противился). Никаких подвигов по части сердцеедства за ним никто не помнил, но кавалером он был действительно отменным и на редакционных вечеринках господствовал.